Зелёная земля - Евгений Клюев

где цветы навытяжку – вот уж который век,

где сказали смирно, забывши добавить вольн… -

никакого мира не хватит на столько войн.

Ты гори, гори, моя жизнь, на чужих кострах,

ты лети, лети, моя тихая птица страх:

небосвод бескраен, да жалко, что неглубок, -

нету Бога там, где начертано слово «Бог».

Паутинный кокон, спаси нас и сохрани,

защити нас слабою силой своей брони,

не пускай к нам больше ни быль, ни иную боль,

паутинный кокон, дырявая колыбель!

Колыбель качается, как на воде челнок, -

баю-баю-баюшки, новой войны сынок,

там коса по свету гуляет себе и жнёт,

а топор – за нею: он на косе женат.

Не ходи по улице, глупая голова:

слишком быстро крутятся улицы жернова,

слишком быстро молятся, спрятав в рукав лицо,

мельники на мельнице, трогая колесо.

…и, завернувшись в хитон до пят

и усмиривши прыть,

в будущей жизни я стану петь -

петь и совсем не жить:

петь, достигая таких высот,

где только вечный сад,

петь, достигая таких низов,

где только вечный зов.

Бог, ничего ты мне не давай -

не во что завернуть! -

дай только голоса каравай,

как я отправлюсь в путь -

вниз, по ступенькам, по облакам

в самую, значит, тьму:

петь пастухам или рыбакам -

или ещё кому.

Пусть угощается люд простой,

милый усталый люд,

сытый тяжёлою немотой

в мире, где не поют.

Я-то ведь знаю, куда идти,

Доброе Божество,

и просто так не раздам ломти

голоса моего.

Перепрыгнувши через верёвочку

раз, два раза и несколько раз,

наша вечность садится на лавочку,

сожалеючи, что увлеклась.

И опять – размышлять о возвышенном,

и опять – порицать произвол,

обращаючись к миру: мол, ваше нам…

то есть наше вам – с кисточкой, мол!

Это шутки святого Антония,

достающего из рукава

нашей прежней среды обитания

золотые, пустые слова.

Он всегда тут как тут – со шкатулочкой,

полной всякого хлама и слёз, -

разочтешься с ним детской считалочкои:

дескать, энеке-бэнеке-клёц!

Ты куда со своими потерями,

дорогой престарелый пострел?

Я сошью из дырявой материи

новый век – чтобы старый пестрел

золотыми своими прорехами,

золотою своей пустотой!

Улыбнулись – качнулись – проехали:

Сохрани нас, Антоний святой!

Ладно… тот или не тот,

дух или не дух -

голос тихий прилетит

на крылах, на двух,

и присядет на кровать:

я тебе спою -

только глаз не открывать -

колыбельную.

Спи-дитя-мо ё-усни,

все устали от резни,

все легли на поле боя -

кого ни возьми:

и холопы, и цари,

спи-дитя-моё-умри -

чёрт с тобою, Бог с тобою,

тари-рари-ри.

Нет у голоса ни слёз,

ни улыбок, ни…

ничего – и в этом плюс

всех его усни,

он ни мертвый, ни живой,

а какой – да вот…

врач он, фельдшер полевой,

у него обход.

Баю-баюшки-баю,

скоро встретимся в раю,

видишь, там такая дверца

неба на краю?

Ибо здесь, в кромешной тьме,

на тонюсенькой тесьме

что нас держит? Только сердце,

повреждённое в уме.

День не занимается – и звёзды не у дел:

месяц из тумана прогуляться выходил -

и летели головы по воздуху долой,

а тебе всё песенки, кузнечик пожилой!

А тебе всё праздники, тяжёлый мотылёк:

весел-то ты весел, да уж больно недалёк,

ничего не видишь, а сигаешь в небеса,

где косила головы высокая коса.

Тесно было на небе серебряной косе -

и лежат на облачке порубанные все.

Грустно было на море – снаружи и на дне, -

и плывут на лодочке убитые одне.

Не найдёшь ли где-нибудь в чулане, при свечах,

похоронной песенки, печальный весельчак?

Сердце твоё ветхое живет не на земле -

оно нарисовано на ангельском крыле.

Этот старый фильм на тёмной плёнке

светится снаружи и с изнанки,

и плетёт серебряный паук

жизнь, уже прошедшую раз двести,

но опять стоящую на месте

и не размыкающую круг.

Этот старый фильм на тёмной плёнке…

бедный светлячок в стеклянной банке,

мотылёк, согнутый пополам,

муха танцевала на уздечке -

Боже, как мы были бессердечны -

и как бессердечны были к нам!

Этот старый фильм на тёмной плёнке…

дорогие, глупые пылинки,

тычущиеся во все углы.

И от той золотоносной пыли

мы с тобой сидим совсем слепые

и боимся лучезарной мглы -

прошлого: мы дети, мы былинки,

мы стоим с тобою на полянке

между морем, небом и землёй, -

где счастливый царствует порядок, -

и смеётся из тяжёлых складок

Мёбиус с пеньковою петлёй.

Оттого все слова нам тесны,

что ясны, что туманная область

недалёкой отсюда весны

не вмещается в них как подробность.

Помнишь, ночь вытесняла цветы

за решётку дощатой ограды

и летело за край темноты

безутешное соло из сада?

Помнишь, как вытеснял абажур

тень из комнаты светом вечерним,

а слова «это Вы чересчур»

сами были преувеличеньем,

но от них становилось легко

меж невидимыми берегами?

И потом, как с плиты молоко,

наши лучшие дни убегали…

Не пора ли, взвесивши серебро,

на Восток отправиться, в Остербро,

и – воздав сторицею старине -

погулять по солнечной стороне?

Потому что, помнится, теневой

по другой гуляли мы мостовой -

и от той, неправильной, стороны

стали мысли путаны и темны.

А кто ходит правильной стороной -

у того ни тучки нет за спиной,

он идёт по городу не таясь -

словно царь какой-нибудь или князь.

Он идёт по городу налегке -

день сжимая завтрашний в кулаке,

и ему вся будущность нипочём:

у него есть солнышко над плечом,

у него есть ласточка в синеве,

у него есть лестничка в голове -

и по этой лестничке он уйдёт

в никому не ведомый небосвод.

Не расспрашивай, красавица,

шутника и лицедея!

Всё метелица, бессонница

да семь пятниц на неделе…

Не расспрашивай, разумница,

чудака да мизантропа:

всё невнятица, сумятица

да опять закат Европы!

Не расспрашивай, забавница,

дурака и чародея:

его мучают любовница

и бесплодная идея.

Не приходит Богородица,

но проходит стороною,

а приходит неурядица

и смеётся за спиною:

дескать, нет тебе ни правила,

ни закона, ни пути нет -

то латиница кириллила,

то кириллица латинит!

По небу проплыл белый катер,

в катере летел вольный ветер:

и вздохнул во мне город Питер

сиротливо и белокрыло -

и заговорила Ольховка,

и заговорила Канавка,

а за ними Малая Невка

осторожно заговорила.

Что они сказали – неважно:

пусть и хорошо, пусть и нежно,

только совершенно ненужно,

и, на самом деле, напрасно, -

потому как всё уже поздно,

и давно закончена тризна,

и на дне души моей грузно

ныне и – наверное – присно.

Лучше я забуду навеки

нежные да прежние звуки,

все намёки, все экивоки

я забуду, честное слово!

Но сидеть булавке Ольховке,

и сидеть булавке Канавке,

и ещё одной, Малой Невке, -

всё равно в груди моей, слева.

Вам, молодые господа

(вы только-только из гнезда,

на вас смешное оперенье), -

я завещаю эмпиреи:

вы в них бывайте иногда.

Там множество дымков печных,

и звёзд, и ангелов ручных,

и прочих, всеми позабытых

небесной жизни атрибутов -

как прописных, так и строчных.

И я там был, мёд-пиво пил -

и подо мной качался пол

того заоблачного мира,

да вот… давно настал черёд

для новых молодых господ:

там, в эмпиреях, Бог их ждёт -

и им готовит сувениры.

Всё никак не сдавалась Великая Явь,

Великая Власть дня:

у неё на одежде была кровь

и звенела её броня.

Но я знал: ей не победить меня,

как её ни грозна рать, -

даже если я упаду с коня

и улечу умирать!

Впрочем, крошка-брешь шириной с грош

говорила уже: брось! -

и вспорхнули птицы со всех крыш,

распевая и серебрясь,

и по яви, рыб чешуёй рябя,

за волной побежала волна -

и я видел тебя, я видел тебя

в подзорной трубе сна!

Вот и причалили, значит, на праздной фелюге:

дел стало хоть отбавляй, застревающих в горле, -

все ордена перекрасили, все перевесили флаги,

все имена поменяли, а отчества стёрли;

дни переставивши, перекроили недели;

храмы разрушив, построили новые храмы,

стали молиться, о чём отродясь не умели, -

мама же мыла и мыла несметные рамы.

Переписали скрижали – исправив ошибки,

переиначив слова до последнего слова,

прежних врагов изловили и дали по шапке,

перемотали клубки и запутали снова,