Зелёная земля - Евгений Клюев

и потом переделал опять,

переделал – и вновь переделал,

и ещё раз пятнадцать подряд…

Так он шёл к своим дальним пределам -

старый, верный себе Ильмурад:

не надеясь на Божию милость,

не взывая к пустым небесам…

Но никак его жизнь не кроилась,

сколько он ни кроил, ни кромсал.

И тогда он сказал себе: баста,

в мире многое множество стран,

если здесь не находится места -

отправляемся за океан!

И ушёл на вокзал, во всём белом, -

и заплакал, придя на вокзал,

что единственный раз он не сделал

так… как, в сущности, и не сказал.

Гудруца

Контора была заперта,

что, впрочем, и всё равно:

у Гудруцы не было паспорта,

но было с собой вино

(солнечное, не местное -

на случай это-для-Вас)

и удостоверенье, немецкое,

где она в профиль и в фас.

Гудруца помнила правило,

что без паспорта здесь нельзя -

и дома ещё подправила

размазанные глаза.

Жаль, что всю тушь в месиво

превратил этот старый урод…

Но она улыбалась весело:

дескать, и так сойдёт!

И был на душе апрель у ней,

и не было там скорбей:

Гудруца была стреляный,

ох, стреляный воробей:

и от взгляда её сгорбиться

мог бы просто любой.

Гудруца была гаубица,

и ей предстоял бой.

Саншаин

Они вытерли слезы, когда покидали Тянь-Шань:

было поздно рыдать, да и не о чем больше рыдать.

На чужбине родили ребёнка, назвали Саншаин,

и тогда наконец наступила она – благодать.

В Чайна-тауне редкое солнце со взглядом косым

и бумажная жизнь, разукрашенная серебром,

но над жизнью бумажной сияет их маленький сын -

и светло от него, и не холодно по вечерам.

Жаль, что слова не скажет им – ни на одном языке,

почему – непонятно, но нужно ли – всё понимать?

Он освоился в этом квартале, как рыбка в реке.

Вот и славно, отец… благодать, – улыбается мать.

А Саншайн мастерит из бумаги большие суда.

Хоть большие суда никогда не заходят сюда,

он всегда мастерит из бумаги большие суда:

у него есть пергамент, картон, и фольга, и слюда.

И когда ему, вот уже скоро, пойдёт пятый год,

он снарядит свой флот и отсюда на нём уплывёт -

все пожитки сложив на огромный, на белый паром…

от бумажной их жизни с её ледяным серебром.

Н у р и ё

Счастья в жизни не было до сих пор -

и за любую цену

Нурие решила купить ковёр -

повесить на стену.

Денег взяла у племянника: тот

продавал вишню.

Придется выплачивать целый год,

но это неважно.

В город поехала на заре,

в бусах и шали,

детей оставила Гюльнаре,

чтоб не мешали.

Выбрала бежевый – с синевой,

как южное море,

и торговалась недолго – всего

часа три-четыре.

Всю дорогу радовалась ковру,

дома, первое дело,

позвонила свояченице в Анкару -

та обалдела…

Хорошо, что ещё не пришёл Энвер:

надо спрятать бусы

и самой на стену прибить ковёр -

вот, любуйся:

у воды – высокий такой камыш

вокруг залива,

над водой – орёл, терзающий мышь…

очень красиво.

Р адмила

Кто тут нужен кому – кто кому не нужен,

пусть решает Всевышний: ему видней.

У Радмилы всё время проблемы с мужем,

а у мужа всё время проблемы с ней.

Они вместе снимают зелёный погреб

на окраине мира, сырой от луж.

И Радмила желает вернуться в Загреб,

и того же Радмиле желает муж.

И плывут их желания, совпадая,

над зелёным погребом по ночам,

но об этом жизнь их немолодая

ничего не знает… да и зачем?

Это был бы совсем уже чёрный юмор

или просто какая-то полная чушь.

И Радмила желает, чтоб муж её умер,

и того же Радмиле желает муж.

Он гоняется с длинной рейкой за нею,

а она антабус ему в чашку мельчит.

Но Всевышний, кому это всё виднее,

просто машет крыльями и молчит.

1

Прилетел ко мне обратный адрес,

прилетел ко мне голубь сизокрылый,

смирный гость с глазами чудотворца

и из левого запястия вытряс

половинку надежды обгорелой,

а из правого – бумажное сердце.

И я дал ему зелёных маслинок

и остатки гречневой каши,

я налил ему в плошку водицы,

потому что этот тихий посланник

был в пути целый век, если не больше:

так у них, у посланников, ведётся.

И сказал я: «Ну, здравствуй, родимый,

целый век тебя не было видно,

целый век тебя не было слышно.

Так что жил я тут один с моей думой -

беспокойно, хоть и не бедно,

а в общем, и путано, и сложно».

«Ничего, – отвечал мне посланник, -

я теперь прилетел и всё улажу,

укачаю на крыльях на сизых.

И увидишь ты тайный рисунок,

золотую тонкую пряжу

и, конечно же, небо в алмазах».

2

Ох, не было другой мне заботы,

чем раскручивать старые свитки

да рассматривать стёртые знаки!

Ох, не было другой мне забавы,

чем сорваться с насиженной ветки

на кивок полузабытой музыки.

Как же, помню: бродили, говорили,

говорили обо всём – да не по разу,

а по два, и по три, и по четыре…

Как же, помню – вчера ль, позавчера ли, -

все слова были нужны до зарезу,

и играло время на кифаре.

Было лето, и хмели-сунели,

тили-тили-тесто, ром-баба,

и холодное, со льдинкой, какао.

И проста была жизнь, и мы знали,

что на свете главней всего – небо,

и что прошлого нет никакого,

и что всё тут – бесконечное детство,

бесконечные наши аты-баты,

бесконечные цветущие траншеи,

и что ладно, само обойдётся,

что сто раз всё прощено и забыто -

ещё до того, как согрешили.

3

Ну и как мне теперь распорядиться

времени смущённой улыбкой

и вниманьем Духа Святого,

если не достать из колодца

никакою хитрой зацепкой

давно затонувшего мотива?

Нету здесь ни туда, ни обратно,

нету здесь ни дна, ни покрышки -

есть один заблудившийся образ:

день вчерашний, погасшая Этна,

эхо в пустующей кружке

да нежданный гость – обратный адрес:

дескать, если что – так сразу давайте

к нам сюда… дескать, тут всё в порядке,

на какой-нибудь, значит, попутке,

дескать, всякое бывает на свете -

и зачем нам заборы, загородки,

и зачем неудачные попытки?

Дух Святой любит всякую букашку

и дарует ей благоразумье,

и наставить её вовремя умеет.

И всё ходит мой голубь по окошку,

и всё смотрит умными глазами,

и совсем ничего не понимает.

Белая Птица

Белая Птица играла в молчанку,

в молчанку, в песчинку,

в небо с овчинку,

Белая Птица сидела на ветке

и делала вид, что сидела навеки,

но вдруг она встала и стала петь:

«Я сейчас полечу над вами -

полечу с такими словами:

фьюить, и фьюить, и фьюить!

И вы поймёте, в чём смысл всего,

увидев меня в полёте:

воздух – тонкое вещество,

вы это сразу поймёте».

И с такими словами шальными

она полетела над нами:

пара крылышек, связка перышек,

щепотка пуха, крупинка духа,

горстка небесного снега -

безделушка Господа Бога.

Голубая Птица

Глупая Голубая Птица:

никуда-то ей не летится,

да зато хорошо бредётся

куда придётся -

по лугам, по долам,

по несрочным делам.

Ах, всего у неё в избытке,

на невидимую нанизано нить -

и она собирает незабудки,

чтобы ничего не забыть.

Ходит, значит, с места на место,

ни с каким не роднясь жильём:

крылья вместе сложила – и баста,

и летает в сердце своём.

Всё равно её не жалей:

дескать, бедная странница…

её небо всегда при ней -

что с ней станется!

Синяя Птица

Синяя Птица – то ли из чащи,

то ли из бора -

села и нащебетала счастья

всем без разбора:

этому дом с трубой,

этому ковш с резьбой,

этому Бог с тобой…

И они стали ждать подарков,

и молиться, и падать ниц -

ну что с них возьмёшь, с придурков,

доверяющих щебетам птиц?

И у ног легкокрылой богини

все они, конечно, погибли.

А она проводила их души

в направленьи жизни грядущей -

и дала в дорогу

каждому понемногу:

этому дом с трубой,

этому ковш с резьбой,

этому Бог с тобой.

Жёлтая Птица

Жёлтая Птица по свету носится

забот не зная.

Жёлтая Птица никогда не износится:

она заводная.

Заводят ту птицу ключиком,

замочком, шёлковым платочком,

а также мизинчиком, плечиком

или стеклянным молоточком.

Пророчица и провидица,

хранительница секретов,

она очень быстро заводится -

с двух или трёх оборотов

и предрекает скорый

закат золотого века,

но, стукнув о шпору шпорой