Зелёная земля - Евгений Клюев

потому что в ней опилки и, конечно, потому что

после каждого удара всё животное приходит

точно в то же положенье, что и прежде приходило.

Дело же сейчас не в этом, ибо на границе с мишкой

золотая балерина фуэте тихонько крутит -

приводимая в движенье головы его толчками.

Ей никак не удаётся опустить вторую ногу

рядом с первою ногою – и она напоминает,

стало быть, юлу – не столько обстоятельным вращеньем,

сколько жестяным жужжаньем, совершенно нестерпимым…

Но, должно быть, балерине ничего не остаётся,

кроме этого жужжанья, потому что рядом с нею

происходят обороты циркульной пилы, готовой

отхватить вторую ногу этой самой балерины

в тот момент, когда плясунья – позабывши про опасность,

или попросту устало, или попросту беспечно -

станет ногу опускать.

IV

А она не опускает… ах какая молодчина

золотая балерина с жестяным своим жужжаньем!

Балерина понимает: от неё сейчас зависит,

чтобы лампа голубая загоралась и тушилась

(ибо поднятой ногою золотая балерина

постоянно задевает бриллиантовую кнопку).

И пила не дремлет тоже, но вращением приводит

в действие большую лопасть – делая большую глупость,

потому что эта лопасть, словно некая лопата,

неустанно подгребает кузовок один с грибами -

не со свежими грибами, а с пластмассовыми вовсе,

и погаными к тому же, ибо это мухоморы…

Их приклеили к корзинке, а корзинку на резинке

привязали к мёртвой кукле, чьи оранжевые букли

наподобье грязной пакли треплются при содроганьях

замусоленного тела – до которого нет дела

абсолютно никому.

V

Кроме бубна с пёстрой лентой (собственно, индифферентной

ко всему, что происходит, и болтающейся вольно,

собственно, куда захочет, собственно, куда угодно -

совершенно не вдаваясь ни в какие переклички),

потому что только бубен, только полоумный бубен

отвечая на удары замусоленного тела,

держит эту эстафету, как за хвостик кошка мышку…

Это бубен с пёстрой лентой продолжает передачу

праздной силы – дальше, дальше… и кому теперь? – лошадке,

то есть даже не лошадке: просто палке, на которой

все мы, помнится, скакали-никуда-не-прискакали, -

просто палке с сивой гривой, через час по чайной ложке

заливающейся ржаньем (ржаньем, стало быть, нечастым,

но достаточно несчастным и достаточно утробным)

и пугающей пространство очень резким, очень дробным,

очень быстрым «иго-го».

VI

При лошадке есть повожа в красно-белую полоску -

и не то что при лошадке, а довольно суверенно:

как бы даже неизвестно, почему мелькают спицы

(вероятно, им не спится или что-то в этом роде).

А к одной из спиц крепится на тонюсенькую леску

змей воздушный: он, понятно, ошивается всё время

здесь, поблизости, – и, в общем, не желает удаляться,

что неважно и, к тому же, в принципе неинтересно…

Вот часы в районе змея – это здорово, конечно:

на часах четыре стрелки, очень даже расписные,

что показывают время – время, в сущности, двойное

(например: пора проснуться и давно пора обедать,

или: нам пора на службу и пора нам бить баклуши).

При часах – литая гиря, опускаемая мерно

на глубокую тарелку – металлическую, впрочем,

и под тяжестию гири эта самая тарелка

начинает оседать.

VII

Но загадка оседанья разрешается мгновенно:

под тарелкой три спирали, рядом – три воздушных шара,

и при сжатии спиралей происходит надуванье

ёмкостей бездонных – паром, кислородом или небом…

К окончанью этой мощной, этой громкой процедуры

вся конструкция приходит в беспокойное качанье

и – внезапно отделяясь сразу от всего на свете -

эта шаткая постройка, эта адская машина,

эта братская могила начинает уплыванье

по пустому небосклону в направлении Тибета, -

и ликует обитатель: говорили «не поедем»,

говорили «не потянем», говорили «сил не хватит»,

говорили «что за глупость это всё на самом деле»,

а смотрите: потянули, а смотрите: сил хватило,

а смотрите: полетели – и летим уже порядком,

вот уж миг летим, допустим, вот уж час летим, допустим,

в направлении Тибета, в направлении Тибета…

ЧАСОВОЙ ПОЯС

2002–2008

1

Если долго лететь по небу… по небесам,

вспоминаются друг за дружкой то дом, то сад -

я сегодня, летя по небу, о них писал…

в смысле, думал – мне было не на чем записать.

И они затерялись где-то меж облаков -

истончившись до пара сизого, до дымка,

превратившись в пару каких-нибудь пустяков

перед этим вечным понятием – облака.

К дому с садом ещё полагался вечерний чай,

кофе на ночь и йогурт утром – наоборот,

и сбегала слеза по скатерти невзначай,

и, надкушенный, сильно хмурился бутерброд.

А калитка пискнула тоненько, как щенок,

а густая пряжа запуталась вся вконец…

И хотелось смеяться – только никто не мог -

и пустая мольба смутилась и пала ниц.

А ещё полагалось сказать, объяснить, спросить -

и, навравши с три короба, вынести короба

и потом заплясать или, скажем, заголосить

от того, до чего же милостива судьба.

Быть правдивым не полагалось: Аэрофлот

вынуждал изворачиваться, заметать следы -

день упрямился и, не желая идти вперёд,

всё канючил: то пенталгин, то стакан воды.

Только в небе всё стало вновь на свои места:

на минуту сгустились… рассеялись дом и сад -

и подумалось: жизнь, наверное, прожита -

не забыть бы… да было не на чем записать.

2

Время, стало быть, – этакий нежный тать, -

потихоньку стащило дни, фонари, дома:

человек ты небесный, не полно ль тебе летать -

человек ты земной, не сойти бы тебе с ума!

Облака твои здесь превращаются там в снега,

в непролазную грязь на дорогах и вдоль дорог…

Там, внизу, ты судил бы не выше бы сапога -

здесь ты судишь как бог, но какой же ты к чёрту бог!

Ты сапожник, заброшенный в небо на два часа,

ты безбожник, себя зачисливший в сонм богов,

ты не вяжешь лыка, ты попросту напился -

ты таков, как все, и нисколечко не другов!..

Вот тебе вертикаль, о которой ты бредил там,

и на лестнице – Яков, качающий головой:

ибо вслед за тобой взбирается по пятам

всё, что было тебе суетой, маетой, Москвой.

И тебе невдомёк, что верёвочный этот брод

ненадёжней, чем все твои бездны, небесный гость,

ненадёжней, чем время, чем память, чем гололёд,

ибо зреет и зреет внизу, тяжелея, гроздь

обещаний пустых, невесомых обид, долгов,

полоумных надежд ни на что и на всё подряд…

Ах, по небу ходить хорошо: не слыхать шагов

и светила – дневное с ночным – сообща горят…

Но не выдержит лестница – не для тебя свита,

да и вспомни-ка… сколько тебе уже полных лет!

И отторгнет тебя безгрешная высота,

и задумчивый Яков помашет рукою вслед.

3

Собиратель иллюзий, коллекционер химер,

превращатель всего в песочные словеса,

объясни наконец, как же так оно, например:

в три поднялся с земли – приземляешься в три часа!

И поди докажи, что катался на облаках,

и поди расскажи, как живётся на небесах, -

ни единой звезды не осталось в твоих руках,

ни единого сдвига на сонных твоих часах.

Был ли – не был ли где… да сидел себе за столом,

задремал – и пригрезилась всякая, значит, блажь!

Или ангел бездомный, летя над твоим челом,

прикоснулся крылом… Ты и сам-то гроша не дашь

за историю с небом как действующим лицом:

всё тут выдумки, видишь ли, бред полоумный твой!

Не поднять тебе, милый мой, ног, налитых свинцом -

не расстаться тебе с бестолковой твоей Москвой.

Завари себе, стало быть, что же… покрепче чай -

и, глотнувши, проснись и вычисли интервал:

снова – здравствуйте-Мёбиус, снова – живи-скучай

по неведомым странам, в которых не побывал,

снова – думай, что жизнь бесконечно во всём права,

как была до сих пор – этих самых унылых пор,

и катай языком золотые во рту слова -

хоть такие, как Гамбург, Брюссель или Эльсинор!

…затяни часовой свой пояс, вели устам

повторять имена незнакомых небесных тел -

вот и здесь скоро три пополудни… так же, как там -

там, откуда ты так и не улетел.

И мы когда-нибудь придём куда придётся -

своей дорогою чужой, не самой лучшей,

держа в одной руке ружьё, в другой – ведёрце

и зная очень мало слов: «Бог», «дом» и «случай».

Они вели нас за собой в такие дали,

чьи имена припоминать есть смысл едва ли,

где нас не знали никогда, где нас не ждали

и никогда стола для нас не накрывали.

Трубила музыку труба – и, голубея,