Иисус. Картины жизни - Фридрих Цюндель

Что происходило в душе маленького Самуила, когда он жил в доме первосвященника Илии? «Боже милостивый, люди живут так, будто Тебя нет!» «Неужели так будет продолжаться и дальше? Как можно Тебя не замечать и попирать Твое имя ногами? Или правы те злые отроки, а вовсе не я?» Не исключено, что именно эти вопросы и побудили милостивого Бога ответить отроку, открывшись именно ему.

Схожие вопросы, пусть и относящиеся к другому, поначалу еще сильнее и настойчивее волновали и душу Спасителя. «Разве такое возможно, чтобы мир жил сам по себе, беспрерывно греша, и милостивый Бог попускает это, мирится с ними? В чем тут причина? Какой во всем этом смысл?»

Ответы содержатся в этой притче. Младший сын вытребовал у отца «следующую ему часть имения», наверное, всего лишь для того, чтобы, не считаясь с устаревшими представлениями родителя, распорядиться ею по своему «недюжинному» уму. Вот он, первый судьбоносный шаг человека из детства в мир, живущий по своим законам. «Теперь я сам себе бог, я свободен и сам себе господин». В этом тут же увидели метафору отпадения в язычество. Не без этого, но независимость такого рода уживается с излишне догматической верой, и Спаситель мысленно представлял Себе этого «эмансипированного» сына среди правоверного еврейского народа на всех перекрестках избранной им судьбы.

Что должен сделать отец в ответ на чрезмерно смелое требование сына выделить ему часть своего имущества? Вопрос непростой. Педагогично ли было потакать его наглому легкомыслию?

Так и хочется сказать «нет». Юноша промотает состояние, но дело не только в этом: несвоевременная свобода только навредит ему и погубит его.

Выходит, самое разумное – ответить ему отказом: «Именно сейчас, я вижу, без родительского надзора тебе пока не обойтись».

Вопрос принципиальный для истинно верующего, и уж тем более таковым он был для Спасителя. Согласившись с отказом в просьбе, мы тем самым как бы отказываемся от того, что Бог есть. Либо придется принять распространенное (лишь по причине человеческого недомыслия) понятие о Боге, а именно: милостивый Бог, подобно пресловутому Юпитеру, весьма ограничен в своих действиях установленным миропорядком; Он как бы (говоря языком притчи) никогда не владел тем имуществом, с которым так свободно обращается блудный сын, ибо этот отвернувшийся от отца юноша явно распоряжается «своим», как ему вздумается.

Как тут быть? Спасителю было все ясно – ведь Он руководствовался теми же соображениями, что и отец: «Отец во всем согласился с сыном и ради него поступился своим имением».

А что оставалось делать отцу? Сердце сына стало ему чужим, он перестал быть его «чадом». Отец мог спасти имение и оставить при себе внешне образцового, послушного сына, но тот был бы равно как чужой сын, его сердце оставалось бы холодным, ожесточенным, мрачным. И отец отважился пожертвовать имением и – на первый взгляд – сыном. Имение расточится, да и сына, скорее всего, ждет печальный конец, но придет время, и сердце сына вновь обретет свои права. Если сын сохранит еще волю, когда независимость и утрата мудрости с жестокой неизбежностью доведут его до погибели и грех завершит свое дело, на руинах его жизни даст росток семя прежней детской любви, а заключавший его в себе плод сгниет. Он ведь чадо, сын, и долго отрекаться от своего сыновства не сможет.

Безграничной верой в искру детской любви, не угасающей в сыне, и объясняет Спаситель рискованный шаг отца, оставившего все идти «своим чередом». Это поступок человека, смелого в своих ожиданиях.

Конечно, шаг был и рискованный, и болезненный. Ибо расточаемое «имение» – это все Божественные идеалы упорядоченной ими жизни человечества. Это, если обратиться к десяти заповедям, – жизнь ближнего, его семейное счастье, душевное спокойствие, достояние, доброе имя, его благополучие в целом. И всему этому угрожает разорением самостоятельность сына. Отчасти оно и будет разорено.

И Спаситель видит, что прискорбному разрушительному началу в этом мире противостоит исполненный надежды великий замысел отца, в свете которого он и видит своего блудного сына, с надеждой и уверенностью в собственной правоте говоря себе: «Пройдет время, и ты к нам вернешься!» Он видит сына на всех этапах его свободной жизни: на этапе кажущейся благонравной самостоятельности, или кажущейся самостоятельной благонравности, когда тот какое-то время на глазах отца «свободно» управляет «своей» частью имения; на этапе полного разрыва отношений, когда он обращает имение в деньги и уходит от отца, «отправляется в дальнюю сторону»; на этапе роскошной жизни, когда, как говорится, живут уже не на проценты, а расходуют основной капитал, или в блеске ослепительных идей, чуть ли не сказочного расцвета пустых фантазий, так легко возникающих в уме, когда поступаются еще одной частью Божьего капитала – верой, страхом Божьим или предчувствием Небес и выбрасывают ее за борт. А когда приходит время расплаты за содеянное, вся изнаночная сторона этого мнимого счастья с естественной неизбежностью предстает в своем истинном обличье, обнажая его суть – пустоту и погибель.

Иной, возможно, не примет такое толкование притчи, освещающее ярким светом сострадания и надежды тьму, поглотившую человеческий род, и возразит: трудно в такое поверить. Быть может, когда-то и случилось подобное – некий блудный сын вернулся к отцу в великом смысле этого слова, но ведь сколько блудных сыновей не обратились и потому не достигли спасения, и обрекли себя на вечную погибель. То есть притча эта, скорее всего, относится, например, лишь к тому, чье обращение для нас очевидно, а это – один из миллионов. Однако Спаситель едва ли принял бы такое возражение. Полагаю, Он не думал, что владеет точными и детальными знаниями о вечной судьбе в потустороннем мире, какие сегодня в собственном воображении имеют многие. Я думаю, что Он с искренней заботой, без малейших сомнений, вверял эти миллионы людей Своему Милосердному и Всемогущему Отцу Небесному, представляя Себе Его милосердие и могущество куда большими, чем мы.

Таким образом, в первой части притчи о блудном сыне, повествующей о его судьбе до возвращения к отцу, отражена, освещена, объяснена суть нашей эпохи, ее удаленность от Бога и ее контраст с Его Царством Небесным.

И эта возрастающая удаленность не останется без Божьей кары. Притча потеряла бы смысл, если бы в ней говорилось, что отец послал разыскать сына. Ищут неразумную заблудившуюся овцу, грош, утерянный по чьему-то легкомыслию, но никак не сына, который в конце концов сам может найти дорогу. Было бы странно услышать в притче, что сын написал домой письмо с просьбой о помощи. Такие письма, эти свидетельства назревающего душевного кризиса, просто с удовлетворением «подшивались бы к делу», либо на них коротко отвечали: «Возвращайся домой!» О том бесчисленное множество молитв, по сути, содержащих просьбу о сохранении status quo, продлении существующего состояния, поскольку люди «пытаются вести свои собственные дела», не уповая на Бога.

У Бога же все просто, логично, целостно, пред Ним все равны. Он беспристрастен, Ему не важны частности, а нужен лишь смысл всеобщего.

Но эта картина отношений – лишь отражение того, как увидел их Иисус. И в ясном свете, озарившем тьму, Ему открылось: «Надейся!» Но разгадка заключалась в других словах: «Сей есть Сын мой возлюбленный, в котором Мое благоволение». Он знает: Бог все же что-то предпринял во спасение блудного сына: «Я послан его найти и спасти». «У Меня есть право передать ему, едва помнящему свою родину (не по притче, а в действительности. – Ф. Ц.), священный, сокровенный привет от Отца». Этот привет и есть вторая половина картины – возвращение сына и встреча, которую он нашел у Отца.

Сын непременно вернется. Когда логика фактов подведет последнюю черту, когда механизм анти– и небожественного мышления и настроения завершит свое дело и разрушит все «имение», а мечта о божественном рассыплется в прах, когда «у меня не останется ничего, только я сам, тогда над руинами, подобно первому свету Творения, поднимется из тьмы понимание того, что все считаемое мною «жизнью» и «бытием» – все лишь иллюзия, что великая истинная реальность совсем иная, что Бог есть и Он мой Отец»; тогда проснется в сыне чадо, которое устыдится своей убогой гордыни и осознает свою великую несправедливость по отношению к Отцу. «Мой отец был тогда прав, и я должен об этом ему сказать».

Поступит ли так когда-нибудь сын? Во всех жалобах той эпохи (названных в одном христианском докладе «величественной музыкой!») слышится эта надежда. Отец не вмешивается и со слезами взирает на гибель Своих чад, Своего творения, надеясь, что однажды все это разобьется о собственные внутренние противоречия и детское сердце сына пробудится.