Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

В январе 1941-го на столе Эйзенштейна лежали, кроме XI и XII томов «Истории» Карамзина, академические труды Сергея Михайловича Соловьёва по истории России, которые в СССР тоже считались устаревшими. Он внимательно читал также книги и статьи об Иване IV, в советское время признанные «идеологически чуждыми»: работы славянофилов Александра Николаевича Пыпина и Константина Сергеевича Аксакова, сочинения монархистов Николая Герасимовича Устрялова и Александра Дмитриевича Нечволодова, исследование психолога Павла Ивановича Ковалевского «Иоанн Грозный и его душевное состояние», литературный портрет Казимира Валишевского, трагедию Алексея Константиновича Толстого «Смерть Иоанна Грозного», «историческую хронику» Александра Ивановича Сумбатова-Южина… Наиболее близок Эйзенштейну, судя по цитатам и по ссылкам, оказался «Курс русской истории» Василия Осиповича Ключевского[143].

Выявление исторических трактовок, политических мотивов, реминисценций из разных искусств, которые так или иначе отозвались в сценарии и фильме Эйзенштейна, – задача специального и очень увлекательного исследования. Здесь нам понадобятся лишь отдельные выписки, иногда обширные, из нескольких книг по истории царствования Ивана IV, чтобы понять, как и зачем режиссер в своем фильме преобразил исторические факты в драматургические и аудиовизуальные образы, необходимые его замыслу.

Нам следует с самого начала договориться о «законе, признанном над собою» Эйзенштейном: искусство – не иллюстрация к учебнику истории, художник имеет право следовать не букве, а духу истории и свободен в обращении с фактами, последовательностью событий, обликом и происхождением персонажей. Он был уверен, что в искусстве образное истолкование истории бывает точнее и правдивее скрупулезной и бескрылой реконструкции. Известен достоверный анекдот: кто-то из историков упрекнул Сергея Михайловича, что царский палач Малюта в реальности происходил из знатного рода Скуратовых-Бельских, а не был простолюдином, как в фильме, на что Эйзенштейн спокойно ответил: «Значит, теперь будут два Малюты – один исторический, а другой мой». В образной системе его фильма царскому палачу надлежало быть не боярином, а «лапотником», мало того – беглым каторжником, которого царь благословляет на бессудные казни, целуя в клеймо на лбу.

Хитроумную провокацию царя, «бросившего царство» и уехавшего из Москвы в Александрову слободу, Ключевский рассматривал как в социальном, так и в психологическом контексте. Он представил ее проявлением одиночества, фатального и для личности самодержца, и для государства. Такая ситуация сложилась после того, как укрощавшие гневный нрав Ивана советники – Алексей Адашев и иерей Сильвестр – были изгнаны из Кремля. Ощущение одиночества усугубилось после смерти царицы Анастасии и бегства князя Курбского в Польшу:

«Нервный и одинокий, Иван потерял нравственное равновесие, всегда шаткое у нервных людей, когда они остаются одинокими.

При таком настроении царя в московском Кремле случилось странное, небывалое событие. Раз, в конце 1564 г. там появилось множество саней. Царь, ничего никому не говоря, собрался со всей своей семьей и с некоторыми придворными куда-то в дальний путь, захватил с собой утварь, иконы и кресты, платье и всю свою казну и выехал из столицы. Видно было, что это ни обычная богомольная, ни увеселительная поездка царя, а целое переселение. Москва оставалась в недоумении, не догадываясь, что задумал хозяин. Побывав у Троицы, царь со всем багажом остановился в Александровской слободе (ныне это Александров – уездный город Владимирской губернии). Отсюда через месяц по отъезде царь прислал в Москву две грамоты. В одной, описав беззакония боярского правления в свое малолетство, он клал свой государев гнев на все духовенство и бояр, на всех служилых и приказных людей, поголовно обвиняя их в том, что они о государе, государстве и обо всем православном христианстве не радели, от врагов их не обороняли, напротив, сами притесняли христиан, расхищали казну и земли государевы, а духовенство покрывало виновных, защищало их, ходатайствуя за них пред государем. И вот царь, гласила грамота, „от великой жалости сердца“, не стерпев всех этих измен, покинул свое царство и пошел поселиться где-нибудь, где ему бог укажет. Это – как будто отречение от престола с целью испытать силу своей власти в народе. Московскому простонародью, купцам и всем тяглым людям столицы царь прислал другую грамоту, которую им прочитали всенародно на площади. Здесь царь писал, чтобы они сомнения не держали, что царской опалы и гнева на них нет. Все замерло, столица мгновенно прервала свои обычные занятия: лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли. В смятении и ужасе город завопил, прося митрополита, епископов и бояр ехать в слободу, бить челом государю, чтобы он не покидал государства. При этом простые люди кричали, чтобы государь вернулся на царство оборонять их от волков и хищных людей, а за государских изменников и лиходеев они не стоят и сами их истребят.

В слободу отправилась депутация из высшего духовенства, бояр и приказных людей с архиепископом новгородским Пименом во главе, сопровождаемая многими купцами и другими людьми, которые шли бить челом государю и плакаться, чтобы государь правил, как ему угодно, по всей своей государской воле. Царь принял земское челобитье, согласился воротиться на царство, „паки взять свои государства“, но на условиях, которые обещал объявить после. Через несколько времени, в феврале 1565 г., царь торжественно воротился в столицу и созвал государственный совет из бояр и высшего духовенства. Его здесь не узнали: небольшие серые проницательные глаза погасли, всегда оживленное и приветливое лицо осунулось и высматривало нелюдимо, на голове и в бороде от прежних волос уцелели только остатки. Очевидно, два месяца отсутствия царь провел в страшном душевном состоянии, не зная, чем кончится его затея. В совете он предложил условия, на которых принимал обратно брошенную им власть. Условия эти состояли в том, чтобы ему на изменников своих и ослушников опалы класть, а иных и казнить, имущество их брать на себя в казну, чтобы духовенство, бояре и приказные люди все это положили на его государевой воле, ему в том не мешали. Царь как будто выпросил себе у государственного совета полицейскую диктатуру: своеобразная форма договора государя с народом!

Для расправы с изменниками и ослушниками царь предложил учредить опричнину. Это был особый двор, какой образовал царь, с особыми боярами, с особыми дворецкими, казначеями и прочими управителями, дьяками, всякими приказными и дворовыми людьми, с целым придворным штатом»[144].

На первом дошедшем до нас плане будущего фильма указана дата: 26. I.1941. В нем обозначены основные драматургические мотивы и коллизии, среди них перечислены подряд события с датами: «Измена Курбского 1564. Опричнина. Филипп (призыв) 1568. Новгород (духовник) 1570»[145]. Здесь тема опричнины еще не связана с Александровой слободой – она лишь стоит (как у Ключевского) за изменой князя Курбского и предшествует призыву из Соловецкого монастыря игумена Филиппа, в будущем – митрополита Московского,