Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

Но это было только начало.

— Пожалуйста, Джейн, не надо, — говорил мистер Малькольм, зная, что будет дальше.

— Мистер Малькольм просто обожает за мной ухаживать, — объясняла детям Колясочница Джейн. — Он делает за меня все, ну просто все — все, что я не могу сама.

— Джейн, ну что ты, что ты, — пытался урезонить ее мистер Малькольм, но она не давала ему обработать ссадины у себя на костяшках пальцев. Вместо этого она давала ему пощечину — сначала одну, затем другую, затем постепенно обращалась в подлинную ветряную мельницу.

— Мистер Малькольм делает за меня все! — верещала Джейн. — Он кормит меня, он одевает меня, он моет меня, слышите вы...

— Джейн, милая...

— Он подтирает мне задницу!!! — раздавался последний и решительный вопль, после чего миссис Малькольм переходила на стоны и рыдания.

В тот же миг к ней присоединялся Джимми Бэкон, за ним — сестры Бут (и как им удавалось издавать эти звуки, ведь одеял у них с собой не было), чуть позже — двойняшки Френч. Услышав барабанную дробь, Джек оборачивался к Люсинде Флеминг — как она там; всякий раз их взгляды встречались, и всякий раз на ее лице сияла блаженная улыбка, за которой, казалось, не может крыться ничего похожего на пресловутое "тихое бешенство". Джеку чудилось, что эта улыбка говорит ему: "Ну что, ты хочешь увидеть, как это? Я знаю, хочешь. Ну так я тебе покажу, будь покоен, только не в этот раз".

"Невэтотраз" — Джек порой думал, что это хорошее название для мира, в котором он живет с самого приготовительного класса.

Научиться жалеть мистера Малькольма — важный жизненный опыт, важная ступень в образовании. Но образованием Джека занимался не только и не столько мистер Малькольм; куда большее влияние на него оказала Эмма Оустлер.

Когда шел дождь или снег, Эмма садилась в лимузин рядом с Джеком и обращалась к водителю так:

— Пиви, будь добр, просто покатай нас по городу. Только уговор — не оборачивайся. Заднего сиденья для тебя не существует, понял?

— Сэр, вы утверждаете этот приказ? — спрашивал Пиви у Джека.

— Разумеется, Пиви, спасибо, что спросил, — отвечал мальчик.

— Мэм, что и говорить, вы у нас начальник, — подытоживал обмен репликами Пиви.

Джек и Эмма устраивались на заднем сиденье и жевали жвачку, то мятную, то фруктовую. Эмма разрешала Джеку распустить ей косу, но не давала снова ее сплести. Волос у нее было столько, что они, как вуаль, закрывали их обоих.

— Если твоя жвачка окажется у меня в волосах, конфетка моя, я тебя убью, — частенько говорила Эмма. Джек в ответ смеялся.

Однажды в ответ на его смех Эмма ответила тоном его мамы:

— Когда жуешь жвачку, не смейся — подавишься.

Дальше они всегда смотрели на ее лифчик — Эмма унизительно называла его "тренировочный". С Джековой-то колокольни "тренировки" давали эффект — груди у Эммы постепенно делались больше. Разве не для этого надо носить "тренировочный" лифчик?

Не то с его пенисом.

— Ну как там твой малыш? — обязательно спрашивала Эмма, и Джек показывал ей как.

— Малыш, скажи мне, о чем ты думаешь? — однажды спросила Эмма у Джекова пениса.

Джек не удивился — он уже знал, что пенисы понимают речь, а раз так, то, наверное, должны уметь и думать. Правда, судя по всему, его пенис пока что не очень старался.

Перейдя в третий класс, Джек простился с мистером Малькольмом. Встречались они лишь случайно, обычно в туалете — несчастный учитель порой заходил туда поплакать, хотя чаще Джек заставал педагога перед зеркалом за изучением собственной щетины. Видимо, в изучении состояния недоусов и недобороды проявлялось то немногое, что было в мистере Малькольме от тщеславия.

Еще реже Джек видел миссис Малькольм. Раз-другой в день на двери какого-нибудь женского туалета появлялась табличка "Не работает", это значило, что там мистер Малькольм производит с женой какие-то операции. Девочкам было приказано не беспокоить их в такие моменты.

Однажды Джек, проходя мимо туалета с означенной табличкой, четко услышал, как миссис Малькольм охаживает мужа по физиономии. В ужасе он побежал прочь, но, пока в коридоре не появились девочки — их было семь-восемь, но шуму от них, как от пары-тройки дюжин, — мольбы мистера Малькольма ("Ну что ты, Джейн", "Джейн, милая, пожалуйста") звенели в его ушах.

Джек провел в школе Св. Хильды еще два года и все это время скучал по мистеру Малькольму — но только по нему самому, а не по зрелищу его унижения. Видя людей в инвалидных колясках, Джек всегда испытывал к ним жалость — как до знакомства с миссис Малькольм, так и после. Изменилось другое — со второго класса он стал испытывать жалость к людям, которые ухаживают за людьми в инвалидных колясках, и куда большую, чем к самим парализованным.

Джеку и его "малышу" исполнилось восемь лет, и они вместе пошли в третий класс. Позднее "малыш" научился думать и говорить совершенно независимо от Джека, но чем-то вроде собственной жизни зажил уже тогда.

Как было сказано, мисс Вурц отличалась "хрупкой миловидностью", и эту хрупкость только подчеркивал ее небольшой рост. Она была меньше многих матерей своих учениц. Еще она душилась какими-то особыми духами, чей запах вдохновлял мальчиков-третьеклассников притворяться, будто они плохо понимают задание по математике. В таких случаях мисс Вурц подходила к парте очередного "тупицы" и наклонялась над ней, что позволяло притворщику хорошенько вдохнуть этот запах, а заодно насладиться видом родимого пятна у нее на правой ключице и шрама в форме рыболовного крючка на той же стороне шеи.

Когда мисс Вурц волновалась, и шрам, и родимое пятно словно вспыхивали. Джек хорошо помнил, как они светились и пульсировали в ультрафиолетовых лучах пещеры летучих мышей. Джеку очень хотелось знать, откуда у нее шрам — не меньше, чем как Тату-Петер потерял ногу и отчего хромает Лотти (впрочем, возможности Джека разобраться в последнем вопросе были ограничены в силу того, что мальчик считал "эпидуралку" частью женского тела).

В начальной школе все знали, что любимый писатель мисс Вурц — Шарлотта Бронте, а "Джейн Эйр" — ее библия. Вклад начальной школы в репертуар школьного театра в основном и сводился к постановкам отрывков из этого романа. Наверное, те девочки, что постарше, лучше бы могли изобразить столь непростой материал на сцене (а здесь и несгибаемая воля Джейн, и слепота Рочестера, и его превращение в верующего), однако мисс Вурц стояла на том, что играть в "Джейн Эйр" — неотъемлемое право учеников начальной школы. Джеку и в третьем, и в четвертом классе выпала честь играть Рочестера.

Ну кто еще, кроме Джека, сумел бы запомнить фразы вроде "Мисс Эйр, опасайтесь угрызений совести, особенно когда вас искушают, когда вам хочется сойти с пути истинного; знайте — совесть есть яд, она отравляет человеческую жизнь". Джек умел произнести эти слова так, словно понимал их смысл.

В постановке третьего класса партнершей Джека в роли Джейн оказалась Конни Тернбулл, девочка из шестого класса. Мрачная, замкнутая, она отлично подходила на роль сироты. Сам Станиславский не произнес бы свое "не верю!", услышав, как Конни изрекает:

— Говорят, человеческие существа довольны покоем. Какая чушь!

Чем-чем, а покоем Конни никогда не осталась бы довольна.

Разумеется, зрители лопались со смеху, когда Джек-Рочестер обнимал Кони-Джейн и рыдал у нее на груди:

— Никогда, никогда еще я не видел женщину столь хрупкую и столь мужественную! Я мог бы переломить ее двумя пальцами!

Еще бы, Джек едва-едва доставал Конни до грудей (и не только Конни). Но Джек плакал, зрители смеялись, а Конни Тернбулл смотрела на него так, словно хотела сказать: "Только попробуй, пенис мой сладенький!"

Однако Джек брал не способностью запоминать сложные реплики. Мисс Вурц научила его держать себя на сцене как полагается; там он был король.

— Но как мне это сделать?

— Джек, вообрази, что в зале — всего один зритель, один-одинешенек, — сказала мальчику мисс Вурц. — Вообрази, что на тебя смотрит единственный зритель, и вот ты должен проникнуть ему в самое сердце.

— А кто этот зритель?

— А в чье сердце ты хотел бы проникнуть?

— В мамино?

— Нет, Джек, в ее сердце ты можешь проникнуть во всякую минуту.

Ну а в чье сердце мог проникнуть старина Рочестер? Разве это не Джейн проникала в сердца окружающих? Но кажется, мисс Вурц вела речь не об этом. Она имела в виду кого-то, кто хотел бы видеть Джека, а сам оставаться невидимым; так кто же этот неведомый зритель, чужак в театре, кому есть дело только до Джека, до Джека и ни до кого другого? Кто хотел бы восхититься способностями Джека и в то же время скрыться от его глаз?

Конечно, Джеков единственный зритель был папа. И как только Джек научился воображать себе, что в зале сидит Уильям, он завоевал сцену. С тех пор он чувствовал — каждый шаг его, каждый миг жизни он в объективе камеры, на виду у всех. Джек позднее узнал, что искусство актера — несложное, в нем всего две тайны. Первая — ты должен уметь заставить зрителей влюбиться в тебя; вторая — затем ты должен разбить им сердце.