ПГТ - Вадим Сериков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Виталий почему-то остался спокойным. Привык тут, в деревне, к темному, грубому народу, видать.
– Если позволите, я расскажу вам одну историю, – начал он. – Думаю, она поможет мне ответить на ваш вопрос. Если у вас, конечно, есть время.
Мы заверили его, что время у нас есть. Спросить у священника, а есть ли время у него, мне почему-то не пришло в голову.
– Неделю назад, после службы дело было. Вечерня закончилась, все разошлись. Иду я, значит, к выходу, домой собираюсь. Смотрю: на скамейках, где бабушки обычно отдыхают, сидит кто-то. Подхожу, сажусь рядом. Я обычно всегда так делаю: сяду рядом, помолчу. Человек первый говорить начинает, если захочет. А то, если подойдешь, спросишь: "Что вы хотели?", можно и напугать. Уйдет человек и больше не вернется.
Это был пожилой мужчина. Лет под восемьдесят или больше. Но даже сквозь старческую немощь видно было, что он когда-то был крепок, жилист, может быть, даже богатырски силен.
Сидим с ним рядом. Он первым начал говорить, я не ошибся. Так часто бывает, особенно с пожилыми. Им многое хочется рассказать, а времени уже нет, и они это понимают. Да и не слушает никто – не интересно. С чего он начал, я не помню. Обычно начинают с какой-то ерунды, с чего-то незначительного. Этим, бывает, и заканчиваются, так и не решаются сказать главное. Но не всегда.
Он говорил, что никогда не был в церкви. А тут вдруг решил зайти. Сел и уходить никуда не хочется.
Потом перешел на свою жизнь. И все время, рефреном, повторял, как он всю эту жизнь пропил и прокурил. Работал он на крупном заводе на Урале, и такой уклад был там в порядке вещей. Данное от природы здоровье позволяло ему жить подобным образом в течение многих-многих лет. Он видел, как помирали его друзья, от водки или от рака, а ему – хоть бы что. Уже из ровесников никого и не осталось на свете, а он все пил и курил, курил и пил.
Когда мужчина рассказывал об этом, он страшно сокрушался. Я редко такое вижу. Он обхватывал руками голову и причитал: "А как я пил – ой-ей-ей! А как курил – ой-ей-ей!" Качал головой из стороны в сторону, плакал. Называл себя "дурным уральцем", рассказывал, как вел себя в пьяном угаре. Бедная жена и дети, чего они только не натерпелись! И опять хватался за голову, и опять причитал: "Ой-ей-ей!"
Настоящее покаяние это было. Мне даже стало немного не по себе. Ведь, как правило, водка так вымывает мозги, что возможность мыслить, стыдиться, переживать полностью атрофируется. Но это был особый случай.
Когда я его спросил, как же он пить бросил, он ответил, что в какой-то момент здоровье кончилось. Он уже просто физически не мог, от выпитого у него возникало ощущение, что он сейчас умрет. Такие случаи редко, но бывают. Как будто человек выпил свою цистерну, и лимит исчерпался. Видимо, Господь дает время для чего-то. Но курить продолжал. Так же много, как и раньше, хотя было невыносимо гадко.
Однажды утром он почувствовал с предельной ясностью – если сегодня курить не брошу, то все, хана на этой неделе. Откровение пришло, как наяву. Как будто кто из живых сказал. Он смял оставшиеся сигареты и больше не прикасался к табаку.
А жена-то умерла еще тогда, когда пьянствовал вовсю. Он говорит, что и запомнил ее только такой: всегда печальной, всегда испуганной. Радостной он ее и не помнил.
Вот так и живет теперь. Каждый день смотрит назад, на свою жизнь, и причитает: "Ой-ей-ей… ой-ей-ей".
***
Отец Виталий замолчал. Я понял, что мяч переброшен ко мне, хотя после рассказа спорить мне как-то расхотелось. Но и сливаться полностью было неправильно. Поэтому я принял одно из любимых мною решений для сложных ситуация – прикинуться дураком.
– А для чего вы мне это рассказали? – спросил я почти искренне.
– Ну, вы же спросили – зачем дядя Пете Церковь? Вот я вам и рассказал про такого "дядю Петю". Получается, нужна она ему. Чтобы поговорить.
– Поговорить можно с кем и где угодно.
– Можно. Только не о самом главном. О самом главном люди обычно не говорят. Об этом они, люди, плачут. А плакать с кем угодно не имеет смысла. Плакать имеет смысл только с тем, кто пожалеет и слезы утрет.
– И что же, вы тут всем слезы утираете?
– Почему я? Христос, – Виталий указал рукой на большое распятие, стоящее поодаль. – А пока человек всем доволен, в том числе и собой, Бог ему не нужен.
Говоря это, священник как-то пристально посмотрел мне в глаза. Не могу сказать, что мне был уютен его взгляд.
– Я вот тоже курить бросил. Завязал десять лет назад, – мне не хотелось сдаваться. – Что ж я, раскаялся, по-вашему?
– Между "завязать" и "раскаяться" – большая разница. – отец Виталий вздохнул. – К сожалению. А то бы все вегетарианцы были святыми. Но чаще всего им не хватает главного.
– Чего же?
– Любви и понимания к тем, кто пока не "завязал".
Я хотел что-то возразить. Мне было, что сказать, но я неожиданно позавидовал цельности этого человека. Пусть я считаю его убеждения ложными, пусть он верит в химеры, пусть глупо тратит жизнь, но он говорит то, что думает, и делает то, что говорит. Одно это внушало уважение. Для нашего времени – так и вообще явление уникальное.
– Ладно, – сказал я, – спасибо, отец Виталий, за помощь. Рад был познакомиться. Мы пойдем, наверное. Извините, что оторвали.
– С Богом, – ответил этот странный поп. – Заходите, если тоскливо будет. Поговорим. Поплачем, – и улыбнулся широко.
Я развернулся и быстро вышел на улицу.
"Много он о себе думает", – подумалось мне.
– Пошли, спорщик, – сказал мне вышедший из церкви Дима.
"Ну, пошли", – подумалось мне. И было почему-то тошно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Эдик и мечта
Я сидел в беседке с компьютером, пытаясь свести одни концы моего поиска с другими его концами, в особенности что касалось утерянного звена – Сергея Петровича. Концы сводились плохо. Вернее, совсем никак. В глазах моих уже рябило от всех этих Бужениных, когда подошел некий гражданин. Гражданин лет преклонных, но не слишком. Про таких говорят – "еще крепкий". Он
