Лестница. Плывун: Петербургские повести. - Александр Житинский

Однако мало-помалу нашему герою смертельно сделалось мерзко на душе и совсем не потому, что уши его устали от склоки, нет! Пирошников, когда он приходил в такое расположение духа, знал всегда про себя, что оно проистекает от причин внутренних, так сказать, от мгновенно возникающего, точно всплывающего со дна души, ощущения собственного ничтожества, либо собственной подлости, либо равнодушия, либо омертвения чувств, если можно так выразиться. Этот последний термин принадлежал самому Пирошникову, и надобно объяснить, что он под ним понимал.

Молодому человеку присущи были подобные приступы отвращения к собственной личности — и читатель уж мог это заметить, — отвращения, правда, особого рода, ибо — чего уж греха таить! — даже в самые жестокие минуты такой ненависти к себе Пирошников одновременно чувствовал, что именно это испытываемое им ощущение приподымает его душу и в то же время является как бы и искуплением, и платой за грехи, что ли. Он бывал в разной степени ничтожен и значителен в своих глазах от сознания своей причастности с одной стороны к жалкому миру суеты, глупости и пороков, а с другой стороны — к высокому своему предназначению, игравшему в данном случае роль божественного суда; предназначению, о котором мы уже говорили, но которое, увы, пока никаким образом (кроме, разве что, описываемого) не давало о себе знать.

В особенности же изнывала душа молодого человека, когда замечала признаки того самого омертвения, о котором упоминалось, то есть неспособности своей к живому восприятию: к боли, к счастью, к ревности, к прочим страстям, наконец, точно сердце вдруг обнаруживало на себе сухую и твердую корку, накрепко приставшую к горячей и ранимой плоти. Вот это-то самым страшным было для Пирошникова, и он, выражаясь фигурально, ломал ногти и раздирал пальцы в кровь, стараясь сорвать эту корку, причем, естественно, испытывал боль. Еще надо упомянуть, что переходы от одного состояния к другому совершались у нашего героя быстро и незаметно для окружающих.

Вот и теперь посреди сражения тень надвинулась на лицо молодого человека и исказила его черты. На мгновенье он, по своему обыкновению, мысленно отодвинулся от происходящего, залетел куда-то высоко и далеко, чтобы оттуда увидеть себя, иронизирующего и равнодушного старичка, умершего несколько столетий назад от какой-нибудь подагры, окаменевшего сердцем да еще любующегося собой в тот момент, когда реплики его попадали в цель и Лариса Павловна начинала часто и со свистом вдыхать воздух.

Наш герой с отчаяньем сорвал присохшую корку, и рана закровоточила. Он увидел плоское от кухонного чайного света лицо Наденьки, которая вернулась к этому моменту на место действия с выражением внешнего спокойствия; он увидел ее глаза, в которых уже не было решимости и мстительности, а только боль; он увидел и топчущегося на месте дядюшку, откровенно страдавшего, и Ларису Павловну, которой, будем справедливы, тоже несладко было от скандала, и старушку Анну Кондратьевну, наконец, будто призывавшую Бога в свидетели, как в нарсуд. Все эти люди, в отличие от Пирошникова, жили — худо ли, бедно, мучаясь, страдая — неважно это, а он, кажется, уже утративший способность жить, лишь обозначал свое присутствие, притворяясь живым. Конечно, приятно, должно быть, сознавать себя существом, стоящим выше страстей, тем более довольно прозаических, существом разумным и даже не лишенным юмора, но право, читатель, в этом ли счастье? Пускай всезнайки с мертвым сердцем посмеются над моим героем, но все же он сорвал корку и сразу стал беззащитен и раним.

Вернувшаяся Наденька посмотрела на Владимира как-то отчужденно и даже равнодушно, ибо его поведение до сего момента и вправду показывало полную незаинтересованность молодого человека в происходящих событиях, словно они и не его вовсе касались, словно Наденька не из-за него терпела нападки, и это ее в глубине души обидело. Однако Пирошников, посмотревший вдруг на вещи по-иному, подошел к ней и заговорил, не обращая внимания на Ларису Павловну, которой, конечно, не стоило доверять его слов.

— Наденька, послушай меня, поверь мне! Прости меня, слышишь, только не думай, что я… Нет, я разучился говорить такие слова! Зачем это все? Я не стою ни твоих, ни Наташиных слез, не истязайте свои души, забудьте про меня… Дело вовсе не во лжи этой женщины, ложь умрет, но не тревожьте себя моим спасением. Вы пропадаете ни за что…

Сами понимаете, что давать такие козыри в руки Ларисе Павловне не следовало бы. Соседка сразу приободрилась, обнаруживши вдруг незащищенность и слабость нашего героя, доселе от нее скрытые. А посему на слова Пирошникова соседка отреагировала громким и победным смехом, показавшим, что речь нашего героя весьма уязвима, а обнародование его отношения к Наденьке и Наташе ничего доброго ему не сулит.

— Ах, вы подумайте, какое благородство! — воскликнула соседка и оглянулась по сторонам, ища слушателей. — А разве это не вы, молодой человек, совсем недавно ползали на четвереньках пьяным в моей комнате? Разве не вы только что пытались допустить по отношению ко мне бестактность? Но я вас быстро раскусила! Быстро! Ваш образ действий лучше подойдет для нее… — Лариса Павловна протянула руку с отставленным мизинцем, на кончике которого горел рубиновый ноготь, в направлении Наденьки. — Ей не привыкать!

— Не обращай внимания, Наденька! — шепнул Пирошников.

— Пускай говорит, — ответила Наденька, которую, казалось, вполне успокоили последние слова Пирошникова, так что теперь она смотрела на него мягко, а тирады соседки облетали ее на расстоянии, не задевая.

— И скажу! Не прикидывайся мадонной с младенцем, эта роль тебе не подходит, милая! Кстати, расскажи своему рыцарю, как ты прижила ребеночка. Ему будет интересно.

Наденька лишь на секунду отвела глаза от Пирошникова, но даже это последнее и загадочное для нас и нашего героя замечание Ларисы Павловны не вывело ее из равновесия. Видимо, Наденька уже решилась в душе на что-то, и теперь никакие Ларисы Павловны не могли ей повредить. Слава богу, она безошибочно и вовремя почувствовала перелом, произошедший в нашем герое; боюсь, что даже раньше, чем сам он его заметил.

Что касается других участников кухонной битвы, то бабка Нюра лишь забилась поглубже в свой угол, а дядя Миша, напротив, совершенно ошеломленный заявлением соседки о каком-то там ребеночке, сжал кулаки и растопырил в стороны руки, как боксер-профессионал, и зарычал:

— Ты что, с ума спятила? Что ты такое несешь?

— Говорю, значит, знаю! — парировала Лариса Павловна, отмеряя положенную дядюшке порцию убийственного взгляда, под которым дядя Миша сник и, почуяв, что соседка действительно не с потолка взяла свое чудовищное утверждение, горестно махнул рукою и пошел, пошатываясь, к выходу.

Пирошников же, подошедший к Наденьке, положил руки ей на плечи и сострадательно проговорил:

— Наденька, ну, Наденька! Пойдем же отсюда, здесь нельзя больше… — и что-то еще такое же, что должно было показаться Ларисе Павловне верхом идиотской наивности или наивного идиотизма, уж и не знаю. Не могу подобрать нужного выражения.

И правда, читатель, почему так получается, ума не приложу, что человек, вдруг и внезапно открывающий на наших глазах душу, в особенности, если он при этом бормочет бог знает что (а именно так чаще всего и бывает), — такой человек вызывает у окружающих в лучшем случае чувство неловкости, когда хочется глаза спрятать от смущения за него, такого неумелого и беззащитного в данный момент, а в худшем случае, то есть у людей черствых, знающих, по их собственному выражению, толк в жизни, такие сцены вызывают усмешку и, вероятно, ощущение своего превосходства. Я говорю — вероятно, потому как сам, кажется, не принадлежу еще к последним, а следовательно, жизни не знаю.

И не желаю знать ее в таком случае, ежели это знание влечет за собою непременный цинический и практичный взгляд! Так мне хочется заявить и тут же вообще поговорить на эту тему, но герои торопят меня к концу моей повести, они уже устали от злоключений, а вы, читатель, тоже, вероятно, утомлены многословием автора.

Скандал, возникший так внезапно, уже прошел высшую точку, стороны определили свое отношение друг к другу, козыри были выложены, Лариса Павловна победила ввиду явного преимущества. Последним всплеском бури стало появление Наташи, которая вернулась в кухню с сухими, но несколько покрасневшими глазами и с видом донельзя решительным. Как видно, она совсем недавно кусала губы, чтобы остановить рыдания, потому что на бледном ее лице лишь они и были заметны. Наташа вступила в кухню и, как говорят, с места в карьер, голосом, вот-вот готовым сорваться, неровным каким-то и нервным, произнесла губительные слова, которые столь часто произносятся героинями в самых разных ситуациях, но, видит бог, не в таких: