Волчья ягода - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слова выбрала неверные.
Они еще долго сидели молча, смотрели на тень от лучины, что плясала, словно пьяный скоморох.
Аксинья спохватилась, вытащила березовую щепку, поднесла к лучине. Огонь охотно зацепил деревяшку. Стало чуть светлее.
– Матери не хочу говорить.
– Жалеешь Феклу? Правильно, ей тяжело пришлось. Кузька помер…
– Она реветь начнет, меня жалеть, и слушать не станет – только тяжелее будет. А куда тяжелее. А ты, я знаю, сможешь понять. Только не говори мне ничего. И налей пива, вина… Есть, чем горло смочить?
Аксинья налила целебный настой – березовые почки на хлебном вине[66]. Хорош от сухого кашля, колик, желтушности, слабости, болях в животе и на сердце. Пусть поможет и Фимке, исцелит от дурных воспоминаний. Он обрушил на нее рассказы о своем житье-бытье за последние восемь лет. Не нуждался он в ее жалости, слезах, как и в Божьем прощении.
Фимка
Крестьянский сын, уроженец деревушки Еловой под Солью Камской, увидел и пережил больше, чем любой из односельчан. Рыжий парень поздней осенью 1606 года отправился на поиски приключений и денег, попрощавшись с матерью, приятелями и Аксиньей.
Он примкнул к войску Ляпунова, переходил от разбойных войск к отрядам боярского царя Василия Шуйского, порой и сам не помнил, какую сторону он держал. А важно ли это было в пылу Смуты и бесправия, шутовских царей, самозванцев всех мастей, наводнивших Русь?
Фимка служил мальчонкой на посылках подле Никиты Большого, рязанского дворянина средней руки при войске Ляпунова. За отвагу и ловкость возмужавший Фимка был жалован суконным кафтаном и серебряным рублем, через месяц он на добром коне и с пищалью за поясом участвовал во всех крупных вылазках.
Прокофия Ляпунова казаки обвинили в искоренении их племени и безжалостно изрубили, видимость порядка в народном ополчении исчезла. Фимку болтало, словно котелок, притороченный к седлу: вслед за товарищем, озорным и жестоким Пахомкой Косым, он примкнул к войску Ивана Заруцкого и держался стороны «воренка», сынка Марины Мнишек. Всякому мало-мальски разумному казаку ясно было, что вымесок польской бабы Мнишек не займет русского престола и дело его неправое.
Фимка решил, что от Заруцкого нужно бежать. Он убедил Пахомку в своей правоте, и, не дожидаясь провала дела, они отправились в Торжок. Здесь вольные казаки устроили разгул: грабили богатые дворы, вытрясали крестьян до самого донца. Сытое брюхо, веселые песни у костра, лучшие жеребцы, насаженные на колья головы врагов, сладкие бабьи ласки – Фимка, сын Макара, жил так, что каждый день казался последним и самым лучшим.
Фимка и Пахомка, упившись вина, поклялись тогда не кидать друг друга. Фимка располосовал руку ниже локтя, рассек ладонь Пахомки, и кровь их смешалась, потекла одной темно-красной волной.
25 августа 1614 года казацкий отряд с атаманом Спирькой Котлом во главе отправился шерстить богатые владения боярского сына Шемякина. Хозяйская семья уехала в Устюг, дворовые слуги, что должны были защищать усадьбу и деревню, бросились врассыпную – знали, что казачки Котла разговоры вести не будут, в ходу у них пищали да сабли.
Пятеро дюжих мужиков из крестьян и холопов пытались отбиваться дубинками и парой карабинов, но силы оказались неравны. Казаки сгребали серебряную и золотую посуду, богатые хозяйские шубы, опустошали погреба с окороками и добрым вином.
В один из неказистых домишек заскочили Ефим и Пахомка. Пустая изба, краюха хлеба, зеленый лук и пиво остались на столе.
– Голодный я, кишку сводит. Фимка, давай к столу.
– Мож, не будем. В лагерь вернемся, там и поедим.
– А ты чего? Боишься, что ль, рыжий?
– Думай, что мелешь, Пахомка.
Они сели за стол, лук захрустел на зубах, теплый еще хлеб ладно ложился в голодное брюхо.
– Слышь, есть тут кто-то, – дожевывая хлеб, повел головой Пахом и громко отхлебнул ячменного пива.
– Послышалось тебе, нет тута никого. Пошли отсюда.
– Пого-о-одь. – Схватив саблю, Пахомка распахнул еле заметную дверцу, ведущую в клеть. – Гляди-ка.
В закутке скорчилась девка, тощая, голубоглазая, на руках ее ворочался младенец. Он, видно, запищал, проснувшись. Девка смотрела на казаков, словно на чертей из преисподней. Она сжимала младенца так, что костяшки пальцев побелели.
– У деда моего в избе точно такая клетушка была. Запирать меня туда любил, старый хрен.
– Пошли отсюда, Пахом.
– А позабавиться? Я сытый, теперь ласки хочу.
– Пошли. Слышь, Котел всех кличет?
– Да я быстро, Фимка. Чего ты нудишь?
Пахомка отставил саблю, развязал пояс, стащил кафтан и потянул руки за ребенком. Голубоглазая закричала, и ей в лад заорал ребенок.
– Мамаша она с дитем, да пошли уже. – Фимка схватил друга за руку и тащил к выходу.
– Ты мне приказывать решил? – Пахомка скинул с себя руку Ефима и повернулся к товарищу. Пользуясь спором казаков, девка улучила минуту, оттолкнула Пахома и пыталась удрать.
– Ах ты, паскуда, бежать вздумала!
Пахом бросил девку на пол, младенец закричал, точно что-то понимал, и скоро от голубоглазой и ее ребенка осталось только месиво.
Ефим быстро шел, не оглядываясь на избу и своего кровного брата, что отмывал в колодце руки и саблю. Ночью он решил бежать к государеву боярину Лыкову на поклон. Казацкая вольница стала сборищем воров и убивцев, у которых одна дорога – смерть. После разбора Фимка сразу решил, что вернется в родную деревню, к матери. Целовальник и дьяк долго его допрашивали, в преступники чаяли записать и наказать, но на неверном слове Фимку так и не смогли поймать.
* * *
Он говорил спокойно, нудно, без всяких чувств, словно все рассказанное его не касалось.
– А ты спрашиваешь, зачем вернулся…
Он опрокинул канопку с березовой настойкой, кинул ее на лавку, потоптался, словно ожидая чего-то. Аксинья собирала мысли, что расползались по столу, словно жуки.
– Ты в крови да невзгодах искупался, да по макушку самую… Жалко мне тебя, Ефим.
– Не жалей, я через причиненное зло будто сильнее стал. Я как бык, что вырвался из загороди и любого на рога свои нанизать готов.
– В черной воде белый камушек мелькнет. Нужно тебе пригоршню добра зачерпнуть, чтобы душа не зачерствела совсем, – Аксинья говорила, и сама не понимала, откуда слова берутся: чужие они, будто нашептаны кем-то. Может, мудрой старухой Глафирой, что жила когда-то в избе?
– Пригоршня добра – насмешила ты меня, – хмыкнул Фимка, но веселья в его голосе она не расслышала. – Пригоршня… Пойду я. А ты добро черпай, да не захлебнись, Аксинья.
Знахарка закрыла дверь на засов, тревожно вслушалась в темноту. Зачем отпустила
