Волчья ягода - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Изверги, чистые изверги. Детенка съесть, – Фекла уткнулась в широкую грудь сына.
– Не жить им на белом свете. Найду и отплачу за содеянное, – пообещал Ефим.
Мать трясло в судороге такой силы, что случается обычно только с малыми, неразумными детьми. Сын успокаивал Феклу как мог, долго гладил по спине, седым волосам, уложил спать и долго еще сидел задумчивый, охраняя ее покой.
* * *
– Рассказывай, как живешь? Что нового, что старого? – После радостных приветствий, крепких объятий Ефим приступил к обстоятельным расспросам.
– Да ты погодь разговоры вести! Дай насмотреться на тебя! – Аксинья ходила вокруг гостя и не сдерживала радость.
– Чего на меня смотреть? Голова, две руки, две ноги – вот и весь вид.
Из непоседливого мальчишки он превратился в серьезного, основательного мужика, и рыжие лохмы сострижены, и пакостной блеск серо-голубых глаз исчез, вместо него усталость, сила и что-то неясное. Уверенность в себе или жесткость?
– Уезжал ты, Фимка, мальцом желторотым, а теперь взрослый муж. Какой крепкий да сильный! Все освоиться не могу, тон верный с тобой найти.
– Ты глаголь как раньше, от сердца, не смотри, что старше стал. Я тот же Фимка, сын Макаров.
Он ушел от Аксиньи поздним вечером, наговорился вдоволь, словно с сестрой родной. О себе он рассказывал скудно. Нюта получила свою меру хвалебных слов и подначек от гостя, но забилась в самый дальний угол и глядела на Ефима злой кошкой.
На прощание гость разбередил душу Аксинье:
– А о муже твоем, Григории, есть вести? Живой он там?
Если Аксинья для него, отрока, была добрым другом, то перед кузнецом Григорием он преклонялся за мастерство и силу.
– Не знаю, Фимка, ничего не знаю о муже. Ни единой вести – ни худой, ни хорошей.
– Если жив, отпустят его из Обдорска, как пить дать. Новый государь молодой, жалостливый, мягкосердечный. Издал указ простить тех, чьи прегрешения невелики. Жди мужа.
Ефим ободряюще кивнул Аксинье, а она и ответа не нашла. Он радовался возможной встрече с Григорием, а она обмирала от ужаса. Что делать ей, если вернется муж? Оставалось лишь схватить дочь и убежать в густой лес.
2. Желанный
Самое шумное, веселое время, что разбавляло тягомотность и скуку стылой зимы, было на исходе. Уже не пели коляды по дворам, съели всю свинину и птицу, выпили пиво. Аксинья ждала его каждый день, иногда выходила на крыльцо и всматривалась в узкую, занесенную снегом тропу, что вела из деревни Еловой к ее избе. Голуба появился в последний день Святок.
– Почему не наряжены, свахи? – закричал он, резко открыв дверь.
Аксинья с испуга выронила кувшин с травяным отваром, Нютка подскочила к гостю и повисла на нем, словно белка на дереве.
– К счастью, – кивнул он на черепки, устлавшие пол.
– Голуба, да что ж за человек ты? – ворчала Аксинья, выпутывая из соломы то, что еще недавно было любимым ее кувшином, с ручкой в виде кошки, вылепленной умелыми руками брата Феди.
– Я человек-забава.
– Забава Путятична выискалась, – Аксинья не могла остановиться, недовольство буквально лилось из нее.
– Да что с тобой, голуба?
– Маета одна. Ты во двор иди, мы с Нютой скоро будем готовы.
Все то время, что Аксинья наряжалась в самую лучшую свою одежду, убирала косы под повойник с затейливой вышивкой, облачала дочь в сарафан из синей поневы и с досадой рассматривала желтое пятно на самом видном месте, она думала все о Фимке и его словах.
Голуба оставил жеребца в Еловой – по свежему снегу животине надрываться негоже. Он перекинул через плечо Нютку и та, радостно хихикая, пела «Сватаем голубку голубю». Аксинья увязала в снегу, с трудом вытаскивая ноги, обутые в старые поршни. Скоро ноги стали влажными и холодными, зубы стали выстукивать ледяные напевы.
– Э-э-эй, – махнул рукой Голуба, и двое мужиков спрыгнули с лоснящихся, пышущих здоровьем коней. – Товарищи мои, Третьяк Мышь и Хромой.
Те хмуро кивнули. У каждого сабля в ножнах, громоздкий вогненный бой с другого бока. Будто не сватать девку пошли, а крепость вражескую брать.
Голуба вел жеребца под уздцы и говорил быстрее обычного, корчил рожи:
– Припас я подарки невесте да теще будущей, авось рады будут. Целый месяц голову ломал, чем бы удивить. Бабы – они племя непонятное, что надобно? Столько маеты! Я даже забыл, жена мне на что? А, Нютка, скажи?
Девчушка морщила нос, раздумывая над вопросом.
– Как зачем? Еду готовить да избу убирать… Песни петь!
– Мала ты, голуба, ничего не понимаешь еще. Жена – она мужику дана, чтобы силу в себе чуять.
– Голуба, не забивай дочке голову. Ты мне скажи лучше, как по-христиански тебя звать?
– Э, чего спросила! Я уже и сам забыл свое имя. Пантелеймон я, Пантя, мать так и звала. Давно это было.
– Голуба краше звучит, – утешила Нютка.
Он трепал языком не переставая, нес околесицу, будто хотел заслонить словесной шелухой и так понятное всем.
– Вот и пришли мы, – известила Аксинья и отворила ворота.
Товарищи Голубы оглядели с опаской двор. Вопреки обычаю, их никто не ждал на пороге, и горе-жених чертыхнулся сквозь сомкнутые губы. Сваты потоптались у ворот, уминая снег. Грязный пес с колтунами под хвостом лениво гавкнул и спрятался за поленницей.
– Ить как, голуба, – протянул жених. – Не надобен.
– Я зайду в избу, – сказала Нюта.
– Сказано да говорено… Эх, пермяки говорят, жениться – не вшей искать: гребешок не поможет.
– Голуба! – Нюта не могла смириться с неудачей.
– Айда, товарищи.
Он с досадой стукнул кулаком по высокой коновязи[58], и она ответила тихим недовольным гудением. Аксинья с Нютой жалостливо смотрели на мужика, но слова оправдания боялись вымолвить.
Молчаливые сваты дошли до Глебкиной избы. Даже суровые товарищи Голубы казались расстроенными неудавшейся затеей.
– Слышите? – обернулась Нютка.
– Голуба-а-а-а, – девичий голос летел за ними, словно быстрокрылая ласточка. – Голуба-а-а-а, да стойте вы.
– Лукерья, Лукаша, – только и мог повторять Голуба.
– Матушка боялась осрамиться… перед сватами, – запыхавшаяся Лукаша расплылась в улыбке. – Такое развела, что мы и не услышали.
– Лукашенька, я… я… – Голуба смотрел на девку так, словно явилась ему Василиса Прекрасная и ликом своим осветила все вокруг.
В остальном сватовство прошло гладко, Прасковья привечала жениха, подливала медовухи, нахваливала невесту и даже, против обычая, не отказывала «соколу ретивому, что прилетел из мест дальних», согласилась на обручение без проволочек, залилась радостным румянцем, словно Голуба сватал ее.
Лукерья, обряженная в лучшую душегрею с длинными рукавами, с богатым ожерельем[59], шитым кораллом,
