Волчья ягода - Элеонора Гильм

И посреди благочестиво внимавших предстоятелю[64] раздался похабный, несусветный вопль:

– Сдыхает сын мой, а вы тут о пустом говорите… Крысы, мыши хвостатые-е-е, – язык его заплетался, и весь вид его, помятый, неприглядный, указывал на серьезную беду.

– Брат, пошли отсюда, плохо тебе. Пошли, Никашенька, – Прасковья увещевала Никашку, тянула за собой. А он отбивался, кричал: «Крысы… Всем хвосты оторву!»

Фимка быстро скрутил смутьяна, вывел его на свежий воздух, и Аксинья слышала благодарное бормотание подруги.

После службы Прасковья не смогла отыскать брата, сердобольные парни оглядывали окрестные сугробы, сараи, амбары.

– Нет Никашки твоего, – успокоил Тошка. – Не замерзнет, стервец. Остатки браги, видать, дома допивает.

– Крутенько накажет его отец Евод, – ухмыльнулся Глебка-кузнец. – Колени смозолит Никашка, поклоны-то класть!

Аксинья, не вступая в разговоры, быстро шла, и Нютка еле поспевала за ней. Еловая, освещенная тусклыми огоньками лучин, осталась позади. Лесная тьма таила угрозу.

– Матушка, боюсь я, – жалась Нютка, учуявшая какую-то опасность.

– Ты чего словно малый ребенок? Дом скоро, придем, да в тепло. Не трясись, дочка.

– Почему не позволят нам в доме тетки Агафьи жить? Ведь пустой стоит.

– Сама знаешь почему. Нютка, не сотрясай попусту воздух.

– Не знаю я.

– Вот и пришли! – чересчур радостно сказала Аксинья.

Глаза привыкли к темноте и различили темный ком на крыльце. Ком заворочался, заскрипел и со словами «крысы» покатился навстречу Аксинье и Нюте. Девчушка закричала, Аксинья легонько пнула ком:

– Никашка, ты чего учудил?

Ничего, кроме набившего оскомину слова, он сказать не мог, встал на четвереньки и крутил лохматой головой, а потом пополз к воротам.

– Ты домой, Нюта, иди. Теплой водой иван-чай завари. А я этого в дом заведу…

– Он страшный такой, боюсь его… Мамушка!

– Иди уже. Повторять буду?

Никашка, словно что-то в теле его порвалось, на ноги подняться не мог. Аксинья криком и угрозами заставила подползти к крыльцу. Затащила, морщась от запаха застарелой мочи, в избу и приткнула к стенке.

Некуда его девать посреди ночи. Придется оставить здесь, забыть о зловонии и пакостном нраве.

Аксинья вливала в Никашкин проклятый рот варево, постелила на пол ворох соломы, поставила лохань – авось сообразит зачем. Далеко за полночь закончила она возню и без сил упала на постель. Чужой пьяный мужик в доме, а она забылась, уснула, словно затянутая в черничный сон.

Январское утро не отличить от ночи. И тьма в избе, и куры не начинают свою возню, и птахи за окном помалкивают.

Никашка, словно петух, разбудил Аксинью, заорав: «Где я?» С кряхтением встала она с лавки, натянула тулуп, затопила печь и лишь после того подошла к распластанному на полу мужику.

– Ты зачем ко мне пришел?

– Сыну моему помоги. Помрет ведь, ягненок, чистое дитя. А в чем виноват-то?

– Пыталась я помочь, все перепробовала. Все средства, отвары, снадобья, припарки… Не веришь?

– Врешь ты! Все ты врешь, крыса. Он невинный, невинный…

– Нельзя сделать ничего. Не жилец твой Тишка. – Аксинья была жестока с Никашкой. Может, ее слова смогут привести мужика в чувство?

Этой зимой Евтихий, сын Никона и Насти, превратился в неразумное, трясущееся, стонущее существо. Корки сплошь облепили его тело, руки и ноги сводило судорогой, тело выгибало дугой, кидало из стороны в сторону. Настя иссохла: страдания единственного сына причиняли ей боль, сильнее которой представить невозможно.

Аксинья делала все, что знала. Снадобья, целебные слова, барсучий жир, зола сожженных в печи крыс, настой ядовитой белены. Не та болезнь, что мучила любимого брата Федю. Не та трясучка, с которой рождаются порой младенцы и долго не живут, невинные души их забирают на небеса.

С несчастным Тишкой было что-то иное.

– Ты загадил мое жилище, обвиняешь меня невесть в чем. Никашка, уйди из моего дома!

– Жилище загадил? Ах ты, ведьма! – Он привстал, будто хотел наброситься на Аксинью, и вновь рухнул на солому. Ведра браги, вылитые в утробу, не выходят из тела бесследно.

– Вот что я тебе скажу, Никашка. Много лет назад пришел ты ко мне со срамной болезнью. Помнишь? – Она нависла над ним и в похмельном кислом душке уловила запах отчаяния.

– Давно было… Ишь, придумала.

Она оглянулась, присмотрелась к дочери, Нюта лежала тихо, закрыв милые глазки.

– Наказание тебе, Никашка, за грехи твои. Из-за них сын твой болеет, из-за тебя умирает…

– Ты… ты сука.

– Иди отсюда, Никон. И не пересекай больше порог моего дома.

– Больно умная ты, я погляжу. – Охая, держась за стену, он встал, поправил мокрые порты и пошел восвояси, чуть пошатываясь. – Отплачу тебе за все.

Аксинья долго изничтожала нечистоты, что оставил после себя Никашка. Выбросила в отхожее место грязную солому, засыпала песком изгаженное место, обложила высушенными стеблями полыни. Терпкая трава напомнила ей о лете, о длинной дороге, о безмятежности… Полынь изгнала из дома запах Никашки. Но слова его завязли в памяти, они казались весомой угрозой. Но мало ли она слышала худых слов, обвинений? Ей предрекали немочи, смерть, вечные муки в аду. Нет никого благодарнее страждущих и спасенных. А те, кому помочь знахарка не смогла, исполнены ненависти.

Никашка долго еще шатался по тропе, что занесена была снегом. Холодные комья с ветвей берез и сосен валились ему за шиворот, уши в куцей шапке прихватывало морозцем, зубы выстукивали «Крысы-крысы-крысы». Он сбросил с себя хмельное оцепенение, и вместе со злостью вернулись силы.

– Главная крыса – Аксинька, чтоб ее, – бормотал он.

И вместо того, чтобы вернуться в Еловую, к безутешной жене и сестре, пошел к знахаркиной избе.

* * *

Попрощаться с Тишкой собрались жители Еловой, и изба Прасковьи не смогла вместить всех. Еловчане тихо шептались, говорили пустые слова сочувствия Настасье и Никашке, ненароком разглядывали обезображенное болезнью лицо мальчика. Багровые язвы отливали теперь синевой, и по контрасту с белым венцом на лбу навевали мысль о страданиях. Смотреть на бедного Тишку без всхлипа было невозможно. Аксинья поцеловала его разгладившийся после болезни лоб, погладила тонкие пальцы. Спиной чуяла, как замерли в любопытстве односельчане.

Изреванная Настя прощалась с сыном безмолвно, только шептала бесконечную молитву, с непостижимым спокойствием глядя на первенца. Крохотный гроб вынесли во двор, и Тошка с Фимкой легко подняли его и, сопровождаемые еловчанами, понесли к храму.

Никашка удивлял чистым и трезвым видом, лохматые его волосы были вычесаны, борода разглажена, лишь руки выдавали настоящую натуру, они мелко подрагивали, скрюченные пальцы шевелились, словно хвост птички-трясогузки.

Его мутный взгляд остановился на Аксинье, губы растянулись в улыбке. Она могла корить себя за неосторожность и мягкосердие,