Волчья ягода - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя… Зачем себя обманывать? Если Фимка встретит кого в зимнем лесу, то бояться стоит незнакомцу или нечисти.
Аксинья осторожно подвинула дочь, легла, стараясь не оборвать сладкий сон. Нюта промычала что-то и радостно обхватила мать теплыми ручонками. «Богородица, дай дочери счастливую жизнь. Жизнь, в которой тати с саблями не будут врываться в дом. Прошу».
5. Тревоги и радости
Нюта исходила кашлем, Аксинья – тревогой. Знала, что не надо пускать дочь из дому посреди трескучих февральских морозов, когда воробьи падают с веток замерзши, когда лохматый иней селится в избе, когда деревья в лесу трещат, сетуя на седого старика.
– Горюшко ты мое. – Она склонялась над дочерью, прикасалась губами к горячему лбу, отводила влажные волосы.
Багульник дурманил, обволакивал и пьянил. Поверье гласило: грудная немочь покинет больного, если возле печи томить отвар игольчатых пряных листьев.
– Летом пахнет, лесом после дождя, – вздохнула Катерина. Она явилась после обеда и сидела тихо, не отвлекая хозяйку.
Аксинья хлопотала, готовила мясное кушанье, стряпала хлеб, а гостья устроилась под иконами и пригрелась, словно разомлевшая в тепле собака. Иногда женщины перебрасывались словами, обсуждали односельчан или погоду, но чаще молчали.
Катерина, Семенова жена, нашла спокойствие и благость посреди всеобщего смятения. Движения приобрели плавность, лицо округлилось, морщины в углах глаз и губ, казалось, разгладились. На знахарку глядела она без прежнего ревнивого недовольства, словно забыв о тягостных событиях недавнего прошлого.
Аксинья узрела причину такой перемены: Семен Петухов избавился от наваждения, посланного змеем-искусителем, он не смотрел вслед знахарке с вожделением, не ловил ее взгляд, не пытался перемолвиться хоть словом. Он вовсе не замечал ее. Аксинье не нужна была его страсть, его ярость; былая одержимость Семена пугала, сулила несчастье. Беда и разразилась четыре года назад…
Но, истая женщина, она находила и толику разочарования в новом, непривычном для нее безразличии. Еще девчонкой Оксюша ощущала трепет соседского Семки, дрожание его голоса, влажную ладошку во время игры в ручеек… Семка словно стоял у нее за спиной каждый день, и одобрял, и защищал. Потерять его внимание казалось таким же странным, как не ощутить росы августовским утром или не увидеть снега зимой.
Катерина следила за быстрыми, ловкими движениями Аксиньи и наконец завела разговор:
– Дочка твоя, слыхали мы, разболелась?
– Застыла, негодница, с ребятишками бегала по Усолке и провалилась.
– Без нашего Илюхи не обошлось.
– Дети, не уследить за ними. И мы такими были, проказничали не меньше их.
– Он, старшак наш, места себе не находит – за дочь твою сердце болит. И к тебе боится идти.
– А что меня бояться? Думает, в печь посажу, запеку и съем?
– Я меда лугового, узы[67] целебной принесла… Илья старался, лучший мед выбрал из наших запасов.
– Спасибо тебе, Катерина, добрая ты баба.
– Ага, – она криво усмехнулась, видно, вспомнив все, что их связывало. – Аксинья, помогли травы твои, Семка на себя стал похож, слышит туго, но душу свою вернул на место.
Аксинья поставила в печь горшок с варевом, устало села на лавку.
– Слова твои, Катерина, порадовали меня. Хоть ты мне благодарна…
– Ты про Никашку? Да что с него взять, обезумел мужик от смерти сына. То ли горе, то ли вино последний ум украло.
– Не могла я Тишку вылечить! Не жилец он был, с самого рождения своего.
– Все знают, что ты худого не сделаешь. И я первая.
Катерина быстро попрощалась с хозяйкой, словно сказала лишнее. Она поднималась с лавки медленно, грузно – исцеление Семена принесло свои плоды.
* * *
Аксинья царапала на бересте киноварью «Рядная запись Праскови Репиной, вдовы Терентевой, на брак дочири Лукери с Пантилиймонам Галубай» и корила себя за податливый нрав. Где ей, малограмотной бабе, составить сговорную запись по всем правилам? Перед свадьбой родители жениха и невесты записывали все подробности: и приданое, и обязательства в случае отказа от венчания, и отступные жениху в случае бесчестья невесты…
Хитрая Прасковья убедила подругу записать ряд: «Зачем нам алтын на подьячего тратить? Ты, Аксиньюшка, грамотейка, все напишешь». Если с языка капает мед, жди ненужных хлопот. Предсвадебная суета сблизила бывших подруг, затянула старые раны. Сколько может Параскева отвечать за братнины грехи?
Лукерья, Павка и Нюта завороженно следили за дурно отточенным писалом, которое медленно двигалось по старой бересте. Отец Евод размеренно повторял условия ряда, кидал порой чуть недовольный взгляд на Аксинью, которая замирала, думала, как писать длинное и заковыристое словцо.
Сарафана четыре: красный, синий, белый, шитый серебряной нитью; рубахи небеленого полотна; душегрея из крашенины; богато шитая душегрея городского полотна; опашень багрецовый с оловянными пуговицами; шапка красная с беличьей опушкой; шапка холщовая… Прасковья накопила богатое приданое.
– Лукашка, Лукашка, белая рубашка, скоро покраснеет, станет губ алее, – пел Никон, с глумливой ухмылкой глядя на племянницу.
Голос его чуть заплетался, и Прасковья, схватив его под руку, увела в клеть.
– Писано Аксиньей, жаной Григория Ветра… – устало выводила знахарка.
– Третьего апреля 1616 года, – напомнил отец Евод. Он привычно выдавил четыре буквы на бересте. – А жених-то где? И родители его?
– Скоро будет, скоро, – голос Лукерьи от волнения сорвался, и мать строго посмотрела на нее.
– А вы блинов моих отведайте пока, все хвалят блины! Скажи, Аксинья. – Прасковья волновалась не меньше дочери.
Только после долгой трапезы, когда животы наполнились вкусной стряпней Прасковьи, лязг задвижки на воротах возвестил: Пантелеймон Голуба, жених Лукерьи, прибыл.
Голуба среди жениховских хлопот улучил момент и похвастал перед Аксиньей:
– Степан согласился на свадьбе быть дружкой невесты. Какова честь?
Аксинья кивнула. Добрый, заботливый хозяин всегда окажет милость слугам, и Голуба для него, по всему видно, человек близкий. А ей-то куда спрятаться от бесстыжих синих глаз?
6. Возрождение
Можно исполниться жалостию к молодому правителю Михаилу Федоровичу – вместе с бармами и царским венцом получил он разоренную, измученную Россию. Москва стояла черная, страшная, в пепелищах и развалинах, точно измученная мать, что схоронила лучших сынов своих. Народ, переживший Смуту, страдал недоверием большим к власти и не спешил подчиняться, платить подати и безоглядно служить царю.
Казаки боле всех горевали от воцарения Романова и мечтали о былой вольнице. В разных краях России разгорались восстания казачьих отрядов.
Вологда, Белоозеро, Орел, Углич, Ярославль, Тула пропускали сквозь сердце и утробу свою казачьи отряды. Разорение, бесчестье и разрушение несли смутьяны мирным крестьянам и мещанам. Шведы и поляки, точно голодные
