Волчья ягода - Элеонора Гильм

– И давно плод в теле носишь? – строго спросила знахарка, не давая жалости прокрасться в сердце.

– Так откуда ж я знаю! – Лицо Нюрки, усеянное милыми конопушками, сейчас распухло, словно веник в теплой кадушке.

– Ты когда с парнем на перине лежала? Говори, Нюрка, что скрывать теперь.

– Не лежала я с ним на перине, – Рыжая завыла громче прежнего.

Аксинья налила в ковш травяной отвар и насильно влила его в рот упиравшейся девки, отерла зареванное лицо.

– А ну сморкайся, лягушка болотная.

Нюрка изумленно выпучила голубые глаза и затихла, с надеждой глядя на знахарку. Мокрую утирку она не выпускала из рук, завязывала в узлы с таким рвением, словно тряпица могла решить ее беду.

– Слезы-ручьи выплакала, землю потешила. Теперь всю правду рассказывай.

– Да какая она правда… У Лукашки свадьба тогда была, все и случилось. Все у Репиных гуляли. Не до меня им было…

– А ты времени даром не теряла. Умеете вы, свербигузки…

– Пойду я…

– Да сиди ты, девка. Если пришла ко мне, значит, деваться тебе некуда.

– Некуда, твоя правда. Отцу боюсь сказать, пришибет он меня сразу. Тошка – а чего он, остолоп, скажет? Мол, мое дело сторона, ты брюхо нагуляла, ты и решай.

– Ты с кем схлестнулась-то, Анна? Говори толком. Что ты все загадками, точно скоморох на ярмарке, изъясняешься? – Аксинью охватила злость.

Никак ей от ненавистного Ульянкиного отродья не избавиться, словно проклятье на ней. Ульяна исковеркала жизнь, отняла любимого мужа, родила от него Тошку, пригожего сына… Крестовая подруга в могиле уже десять лет, а все не оставляет ее в покое, напоминает о себе, насмехается, словно рыжая лиса. Теперь дочь зареванную послала: помогай дурехе, знахарка, вспахивай голову в поисках ответа.

– Не скажу я тебе, тетка Аксинья. Какой толк-то? Не будет он на мне жениться, – рыжая Нюра вновь завыла в голос. – По другой дорожке он пошел. Не нужна я ему, отвернулся от меня.

– Отец твой, брат поговорят с парнем, глядишь, к порядку его призовут. Он из деревни нашей? Холостой или женатый?

– Нет никакой жены. А мож, и есть? Не рассказывал он мне ничего, – Нюрка сморщила лоб. – Только нет его сейчас в деревне и не будет уже. Жил здесь, да уехал.

– Уехал, – Аксинья ударила по столешнице так, что заныл кулак. – Вот курощуп[71], вот нахальная морда! Это ж надо – только в деревню приехал и сразу девку попортил, – Аксинья стучала по столу в такт своим словам, и от каждого ее движения тряслись чашки и глиняный кувшин, в такт им вздрагивала и Нюрка Федотова, незадачливая Ульянкина дочь.

– Ты отцу моему расскажешь про пузо? Не могу я сама, язык не повернется, стыдно…

– Стыдиться надо было тогда! А сейчас вон уже – стыд в животе сидит. О ребенке должна ты думать, Нюра, а не о чести своей.

– А ты о Нютке думала? Когда случилось все со Строгановым, – Ульянина дочь подняла на нее глаза с неожиданной дерзостью.

– Домой иди, девка, пока я не передумала, – осекла ее Аксинья. – Сама будешь и с батюшкой своим говорить, и курощупа разыскивать по Солекамской земле.

– Ты прости меня, рыжую дуру. Спасибо тебе, тетка Аксинья, век не забуду, – девка поклонилась ей, подхватила душегрею и выскочила на улицу.

Нюрка Федотова со своим баламутным рассказом о каганьке, поселившемся в ее молодом чреве, отвлекла Аксинью от собственных забот. После встречи со Степаном Строгановым прошло без малого четыре месяца.

Каждое утро начинала она с молитв Богоматери и Сусанне Солинской, просила милосердных заступниц о покровительстве и защите перед властью Строгановых. Аксинья онемела и оглохла в тот миг, когда Степан Строганов завел беседу с Нютой Ветер. «Моя дочь, моя кровь, уйди от нее подальше», – чуть не крикнула она тогда, в разгар свадьбы, назло пересудам и сплетням. Сдержалась.

Утащила дочь из Прасковьиной избы. Словно из звериных лап спасла.

После свадьбы знатный муж в Еловом боле не появлялся, к Аксинье в гости не наведывался, о себе не напоминал. Страх, сдавивший сердце Аксиньи, потихоньку ослабевал. Зачем Строганову нагульная дочка, крестьянское отродье? Если б Аксинья народила сына, крепкого да горластого – здесь не было б ей надежды, отобрал бы сына Строганов, приютил вымеска, воспитал в Соли Вычегодской вместе с детворой купеческой. А девка – худой товар.

Голуба вниманием своим ее не оставлял, Аксинья не спрашивала теперь – Строганов велел передать меру ячменя иль то Пантелеймон Голуба милостью своей осенил. Бабы еловские знали бы всю правду, изошли черной завистью. И дочка-медуница при Аксинье выросла, и муж ревнивый где-то у Студеного моря затерялся, и полюбовник сжалился в голодные годы, облагодетельствовал. Счастливая знахарка.

А Аксинья все не верила своему безграничному везению, ждала подковырки от судьбы.

* * *

В избе Федотовых знойным августовским вечером стояла тишина. Пахло свежим хлебом и кислым молоком.

Тошка спал на лавке, бесстыже оголив поросшую редким темным волосом грудь. Ноги не уместились на лавке, раскинулись по обе стороны. Грязные порты сползли с тощих чресел и держались на честном слове.

Таська подтянула порты, ласково провела по мужниному животу, оглянулась, словно воровка, отломившая кусок от чужого каравая. Тошка недовольно заворочался, всхрапнул и чуть не свалился с лавки. Жена подвинула его ближе к стене, подняла на лавку безвольно раскинувшиеся ноги.

Ребенок заплакал тихонько, опасливо, Таська вытащила дочь из колыбели, зашептала: «Не плачь, Филечка, не плачь, котенька, батюшку своего не буди». Распустив тесемку на рубахе, она выпростала большую, в прожилках грудь. Филька довольно зачавкала, получив любимое яство: молоко лилось само, белесой сладкой рекой, и не нужно дочке было тянуть его, втягивать сосок. Ленивая девка вырастет.

– Тяжелая ты, ровно поросенок, – сказала Таська и села у стола, супротив лавки, где мирно спал муж.

Дочка насыщалась молоком и любовью, муж рядом причмокивал во сне, словно малый ребенок, и на короткий миг душа ее окуталась пеленой умиротворения.

Таисия Федотова

Если бы любопытный спросил сейчас у Таисии, нашла ли она счастье с Антоном Федотовым, сыном Георгия Зайца, она долго кивала бы головой, до той поры, пока шею бы не заломило.

А как назвать ее жизнь неудачной?

Через детей и сложившуюся судьбу материнскую Таисия нашла счастье. Народилось у нее двое деток: старший Гавриил, бойкий трехлетка, гонором весь в отца, и малая дочка, Фелицита, Филька по-свойски.

Но в те дни, когда муж вспоминал о ней, она ревела белугой, проклинала тот злополучный вечер на Ивана Купалу. Не знала она, откуда взялась бездонная ненависть,