Волчья ягода - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но за три года, что прошли с вознесения на престол Михаила Федоровича, государство Московское крепчало: выжигали измену и крамолу, секли головы бунтарские, учинены были сыск и переписка казны.
Солекамские земли, усмирив вогулов и самоедов, страдали от голода и податей, но не от казачьих набегов. Возрождалась и камская земля, народ отрастил щеки и телеса, дети не пухли с голода, девки стали щеголять в новых платках и бусах. Жизнь возвращалась в мирную колею.
* * *
На исходе Недели святых жен-мироносиц[69] на большой, устланной сеном телеге в Еловую доставили колокол. Крепконогий жеребец хрипел, бил копытами и увязал в рыхлом снегу. Колокол, отлитый лучшими цыренщиками[70] Соли Вычегодской, казался крупным при весе в восемь пудов – с раскормленную бабу. Бронзового гостя с превеликими трудами вознесли на свежесрубленную колокольню. Мужики пыхтели от натуги, но с гордостью смотрели на дело рук своих: колокол занял положенное место и важно поблескивал в лучах закатного солнца.
– Да, подсобил Прасковьин зятек, – Георгий Заяц одобрительно щипал сивую бороду. – Молодец Голуба, наш человек, по гроб жизни благодарны ему.
– И Степку, вымеска Максима Строганова, не забудь прославить, – хихикнул Глебка.
– И ему благодарность, – ровно ответил Георгий, будто не связано было имя Степана с грязной, неуместной историей, что по сию пору выпячивалась в досужих перешептываниях еловских баб.
Отец Евод, растеряв свою степенность, подобрал ризу и взобрался по шаткой лестнице к выпуклобокому чуду. Он гладил колокол и шептал что-то нежное, словно мать долгожданному младенцу. Отныне еловской храм обрел свой голос, звонкий, заливистый, с серебряным присвистом, чуть резавший ухо в самом конце, в соленом послевкусии.
Имена Максима да Степана Строгановых и их верного слуги Пантелеймона Голубы поминались теперь всякую заутреню и обедню в еловском храме. Лукерья всякий раз затаенно улыбалась, Аксинья морщилась, словно в ногу ей вцепился крупный репейник.
21 апреля 1616 года Тошка, сын Георгия Зайца, со всей дури звонил в единственный колокол еловской церкви – на обедню. После службы Лукерья, дочь покойного Терентия и Прасковьи, обвенчалась с Пантелеймоном Голубой, сыном крестьянина Пахома Ростка.
Невеста с трудом держала голову под тяжелым венцом, не поднимала глаза на жениха, тонкая свечка в ее руках дрожала. Голуба в золотисто-бурнатом кафтане застыл подле нее, словно изваянный из бронзы. Отец Евод совершал обряд, еловчане сосредоточенно и благоговейно внимали его словам, повторяли: «Господи, Боже наш! Славой и честью венчай их!»
Не первая свадьба совершалась в храме: на второй неделе по Пасхе обвенчались Зоя, вдова Игната, и Коля Дозмор, пермяк. Большинство деревенских плевались им вслед, поминали худыми словами, но на венчание и скудное застолье явились.
Нынешняя свадьба – дело иное. Лукерья засиделась в девках, но не от скудности плоти и духа, а из скорби по жениху, Матвею Ворону. Она по сердцу каждому – и добра, и светла лицом, и наполнена трогающей за живое внешней смиренностью, той мягкостью, что нужна каждому человеку, ценится выше золота и яхонтов.
– Вручается Лукерья мужу своему, Пантелеймону, – Георгий забрал свечи у жениха с невестой, и отец Евод взял руку Лукаши и вложил в загрубевшие пальцы жениха. Она подняла на него глаза и всем телом качнулась навстречу мужу своему. Голуба склонился к ней, и прижал свои губы к ее устам, и осмотрел жадно, и заявил свое право, дарованное Богом.
Священник кашлянул. Голуба нехотя отодвинулся, отпустил невесту. Лучистая улыбка на лице ее показала всем: по зову сердца идет жар-птица за строгановского ястреба.
* * *
Прасковья не находила себе места и никак не могла взять в толк: кому навредит, если она хоть одним глазком глянет на дочурку в уборе невесты. Она не пустила на венчальную службу сына, ходила из угла в угол, поминутно проверяла, все ли поставила на стол, подрумянились ли пироги в печи, приготовлено ли вдоволь пива.
– Павка, а если кто из жениховских приедет? – спрашивала она сына.
Тот пучил недоуменно водянистые глаза:
– Так пуся…
– Пуся… Тьфу, олух, – ругала она сына, словно он, восьмилетка, мог разобраться в ее страхах накануне большого пира. – А ежели приедет, куда посадить богатого гостя? Посуда старая, – Прасковья бормотала, словно умалишенная.
Павка сбежал во двор, подальше от матери, чавкал босыми ногами по холодным лужам, в тени покрытым тонким ледком. Он быстро озяб, цыпки на ногах щипало до слез, Павка подумал, что мать будет ругаться. Мальчонка вытянул шею: дорога пустая, только куры копошились в грязи. Он порадовался, что мать не пустила его в церковь и тут же подумал обиженно: «Я б сходил, мож, вина сладкого б выпил». Одна мысль долго в голове его не задерживалась, дядька Никашка звал его «пустозвоном».
– Эй, малец, иди-ка сюда, – кто-то кричал за воротами, да громко и страшно, словно ветер в лесу.
Павка сиганул в дом, обтер тряпицей грязные ноги, оставив на ней глинистые комья, жалобно взглянул на мать:
– Там… пришел…
– Ты говори толком. Ничего не поймешь, точно немец!
– Здравствуй, хозяйка, – обладатель зычного голоса сам отворил ворота и зашел в избу.
Дверь осталась открытой, и за спиной его Павка разглядел нескольких мужиков.
– Доброго здоровья! А ты… вы кто будете, добрый человек? – мать навеличивала его, словно он не отодвинул самовольно хитрый засов, не испугал ее единственного сына.
– Зван на свадьбу Пантелеймоном Голубой. Иль Третьяк со двором ошибся? – Он оглянулся, и один из мужиков прочистил горло, собираясь что-то ответить, но смолчал.
Павка задрал голову, разглядывая наглого гостя. Высоченный, куда выше дядьки Никашки. Обряжен в яркую, с блеском ткань. Сапоги лазоревые тонкого сафьяна, Павка б за такие… И сабля висит на поясе, на другой стороне пристегнут короткий нож. И кони – вон, слышно! – привязаны к жерди у ворот.
– Третьяк, с лошадьми разберись, – кивнул гость, и молодой крепыш кинулся выполнять.
– Там… поилка, у сарая, – тихо сказала мать. Совсем не похоже на нее, горластую, уверенную в своей правоте.
Видно, его приезда боялась мать. А с чего бы? Павка подошел ближе к гостю, дотронулся пальцем до тисненых, чудной работы ножен, что прилажены были к широкому поясу.
– Нравится? – ухмыльнулся гость.
Павка кивнул. Гость неловко взялся за нож, стал отстегивать, и только тогда мальчонка увидел, что орудует он левой рукой, а правая… Рукав полупустой… Нету, что ли, руки?
– Держи.
Павка взял обеими руками
