Волчья ягода - Элеонора Гильм

Дверь поддалась, крючок был наброшен небрежно и открылся, впустив настырную гостью в дом. После дневного света глаза Аксиньи ничего не видели, она остановилась на пороге в замешательстве.

– Аксинья? – голос Зои дрожал.

Она вскочила с лавки, оправила рубаху, зачем-то вскинула руки к растрепанным волосам, охнула, заметалась по избе, словно мышь в плетеном коробе. Мальчишки для забавы ловили их, завязывали крышку и насмехались: тыкали прутом, щекотали.

– Вон убрус твой, на поставце, – кивнула Аксинья. Глаза ее привыкли к полутьме и разглядели все подробности. Она терпеливо ждала, пока хозяйка приведет себя в порядок.

– А ты что здесь делаешь? – лишь только Зоя надела, словно кольчугу, убрус, повойник[51], душегрею, к ней вернулась язвительность. – Мы тебя не звали.

– Решила по старой памяти в гости зайти.

– Ну что… Проходи тогда. – Зоя бросила взгляд на дальний угол избы, вздохнула и захлопотала возле стола.

Аксинья сдержала улыбку – или ухмылку? – и села на лавку напротив красного угла. Они завели чинный разговор о прошедшей службе, холодной зиме, детских болезнях.

– Нимкодь, мый аддза Тіянӧс[52]. Я спал, а ты пришел, – расплылся в улыбке Коля Дозмор. Он сладко потянулся, подобрал порты, улыбнулся Зое.

Работник не вникал в двусмысленность этого мига, счастливый и безмятежный в своей мужской сытости.

– Ты на двор иди. Скотина с утра не кормлена, а обед уж скоро, – строжила хозяйка.

– Утроба пустой, работать худо.

– Иди!

Пермяк обиженно посмотрел на хозяйку, хотел ответить что-то, но сглотнул пререкание, пробормотал «боньгиз[53]», и, как был в одной рубашке, вышел во двор. Зоя закаменела лицом, но разве можно спрятать чувства от той, что с самого детства была подругой?

– И давно у вас? – мягко спросила Аксинья. Она была готова к возмущению, воплям, громким словам и грубым действиям.

Зоя подняла на нее злые глаза, разверзла бледно-розовые пухлые губы для оправданий и вдруг заревела. Со стуком она уронила лицо на липкую, давно не скобленную столешницу, заскребла длинными ногтями, словно медведица по стволу. Ее плечи тряслись, но звука рыданий гостья не слышала.

– Зоя, да ты… что ты? – Аксинья растерялась.

Вдалеке плакал ребенок. Скрип двери, глухой говор Коли.

Зоя подняла голову и, успокаивая дыхание, посмотрела на гостью без прежней злости.

– Что приперлась-то?

– Неждан, приемыш твой, тревожит меня. У него серьезная хвороба, ему тепло, забота нужны, иначе помрет.

– Если такая добрая, забирай его. Мне не нужен вымесок поганый, да не видела б я его никогда!

– Он сын Игната, тебе не чужой. Не жалко мальчонку малого?

Зоя встала, тяжело опираясь на стол. Ее руки казались слишком тонкими для полного, грузного тела. На лице осталась вмятина от досок.

– Не жалко. Вот сколько он живет у меня, а все не понимаю. Как Агашка могла? Когда, когда у них началось? – от слез Зоя быстро перешла к крику.

– Зря ты их клеймила. Один раз был грех, да по ошибке.

– А ты все знаешь! Все у нас знаешь, ведьмища, кто с кем да зачем. В чаше с водой увидела или черт нашептал?

– Вот кто небылицы про меня сочиняет! Агафья сама мне рассказала, все как было.

– А так я вам и поверила. Сговорились, две потаскухи.

– Вот тебе крест мой, что правда, – Аксинья осенила себя двумя перстами. – Ты, Зоя, и растить его должна, побойся суда людского и Божьего.

– Ты про суд Божий мне говорить будешь? Пошла отсюда.

– Ты не бойся, я уйду. А ты подумай про Агафью, которая столько лет спину на тебя гнула. Про мужа твоего, что терпел твой язык.

– Ведьма! Потаскуха! – Зоя перешла на визг. – Вон!

– Мальчонка в твоей избе жить будет. Узнаю, что к скотине, в сарай его переселила – по-другому говорить начну. И черта позову по твою душу!

Она оставила Зою – все, что хотела, сказала – и пошла на звук детского плача. Просторный двор Игната Петуха выложен березовыми плахами. Везде стараниями Кольки он вычищен, сразу видна добрая рука трудолюбивого мужика.

Аксинья, помедлив, открыла дверь в хлев. Обдало густым духом скотного двора и стылостью. Коза возмущенно заблеяла, почуяв чужого человека. В отгороженном закутке, на соломе скукожился мальчонка. Накрыт овчиной, так что торчала лишь макушка, рядом – угли, сбереженные пермяком. Аксинья откинула шкуру, потрогала лоб.

– Да ты горишь весь, бедняжка, – прошептала с болью.

Схватила его, в одеяле, сморщилась невольно от застоялого смрада – солому под больным меняли редко.

– Сейчас в тепло пойдем, золотце. Не знала я, что так худо тебе, что не послушались меня, в скотнике тебя оставили, – оправдывалась Аксинья. – Прости меня, Господи.

Выходя из хлева, она споткнулась, чуть не упала. Коля подхватил ее под руку, хотел забрать сверток с мальчонкой, но Аксинья не отдала, сама занесла в избу, развернула одеяло с мальчонкой, ткнула под нос Зойке.

– Так ты своих дочек растила? Посмотри на него! В хлеву, со скотом, в грязи, холоде – коза твоя лучше живет, у нее стойло вычищено. Зоя!

Та кивнула на лавку, ни слова не сказав знахарке. Видно, вся сила вышла из нее во время длинного и трудного разговора.

– Что делать надобно, я Коле рассказала. Угробишь мальчонку, я тебе попомню.

Не дожидаясь Зоиных проклятий, Аксинья вышла и вдохнула морозный воздух. Остается надеяться, что подруга побоится связываться со знахаркой. Или у Зои проснется совесть…

По дороге домой Аксинья нашла единственный ответ на свой вопрос, что жужжал в голове. Но он ей совсем не нравился.

Глава 2

Голубки

1. Рождество

Рождество 1615 года пришлось на понедельник, и Неделя[54] посвящена была подготовке к Святому Празднику рождения Христа. Аксинья и Нюта вымыли избу, вычистили все углы, застелили пол свежей соломой. Горшки, миски, тарелки, сковороды, канопки, кувшины блестели, оттертые щелоком. Вся одежа, занавеси, утирки, любая тряпица перестираны во славу Праздника.

В душе трепетало предвкушение чуда.

Мигнула звезда с неба, напоминая о Вифлеемской сестре. На столе благоухал горшок с сочивом, Нютка глотала слюни и тянула ложку за медовой кашей, и торопила мать, а Аксинья, чувствуя вкус меда на языке, прогоняла мысли о суетном: о бортнике Семене, о его увечье, о равнодушии измученного болезнью человека.

В церкви запах ладана и ощущение благодати. Еловчане, преисполненные великой сладостью сердца, слушали крепкого невысокого священника в праздничной ризе, выцветшей от времени. Взор его был строг и ласков одновременно, голос – звучен, движения исполнены покоя.

Отец Евод появился в Еловой в разгар Филиппова поста. Яков Петух привез его на своих санях после очередного визита к