Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

эта лихость, эта прыть, эта сноровка, эта удаль – от отца ли, от матери, не возьмемся судить. Но к тридцати годам Скунс уже возглавит крупнейшее агентство недвижимости, подъемные краны его компании застроят едва ли не весь мегаполис, у него появятся собственные фонды (самый авторитетный и крупный из них – «Единодушие»), толпы подчиненных и завистники, конечно, куда без них, этих подлых клещей на толстом теле мамонта. Внушительная коллекция живописи, роскошные виллы с видами на горы и морские заливы, несколько шикарных автомобилей, акустическая комната с прецизионной аудиосистемой, элегантные перстни, лучшие повара и парикмахеры, изящные безделушки вроде золотых часов на цепочке или телевизора, встроенного в огромное зеркало прихожей. Тщедушный мальчуган превратится в круглолицего босса, чье массивное пузо способно будет дать фору полковнику полиции (никак не меньшую, чем его ежемесячный оклад). Удачник, правда, так и не женится, но куда торопиться (согласитесь, надо найти предназначенную судьбой спутницу жизни – так сказать, хранительницу очага, а кругом пока будут скакать лишь ушлые вертихвостки, зарящиеся вовсе не на его доброе сердце, а на миллионные депозитарии). Одним словом, у его копыт весь мир, но, как легко догадаться, вселенная эта больше напомнит душную пустыню. Гошу съедят одиночество и неудовлетворенность.

На свою беду он еще и начнет писать стихи. Конечно, работа будет сильно мешать вдохновению. Но Скунского, напомним, не оставит врожденная настойчивость плюс первоклассные словари рифм под рукой, поэтому дело мало-помалу будет сдвигаться с места. Мало того что накропает целую тетрадку (сорок восемь листов, шутка ли) смехотворных виршей, так еще и захочет издать их, отыскать дорогу к тоскующему по звонким ямбам читателю. Причем не где-нибудь, а в издании, признанном профессионалами. Нехитрые поиски наведут его на «Гуманитарную прагматику». Дальше – больше: инкогнито он станет посещать литературные вечера! Слиться с поэтической массой, конечно, не удастся, Георгия быстро выдадут чрезмерно начищенные туфли и рубашка, стоящая столько, сколько любому литературному критику не заработать и за квартал. Но еще больше внимания обратит на себя бугай-телохранитель с прямоугольной головой, вечно сидящий неподалеку и упрямо делающий вид, что со Скунским они незнакомы, а цель его визита в литературное кафе – очередной стакан безалкогольного мохито (вот вам пример форменной тупости). Но зато Гоша познакомится с настоящими писателями, вникнет в их тяжкое житье-бытье. Как ни странно, он испытает симпатию и (с ума сойти) даже некоторую зависть к этим дохлякам. Скажи мы это кому-нибудь из его коллег по работе, так они решат, что бедняга весьма близок к тому, чтобы рехнуться. А он будет, давясь мерзким портвейном, почти рыдать, слушая художественный бубнеж, раздающийся со сцены. Вот она – жизнь! Вот она – правда! Вот она – подлинная страсть, готовность к страданию! Вот она – отрубленная голова на алтаре искусства! Вот оно – сердце, вырванное из груди! Раз за разом, когда Георгий Шалвович будет садиться в новенький «порше», его все меньше станут одолевать сомнения, надо ли проводить еще один вечер рядом с теми, кого его шофер ежедневно и не без удовольствия готов обдать грязью, выбирая лужи поближе к тротуару. Нет же, вот они, его настоящие братья, и он возлюбит их немытые, помятые, рябые лица! В конце концов, Георгий уже на целых два года старше Христа, нечего малодушничать.

В общем, олигарх будет несказанно рад, когда Шакуршинов, как побитый, но не лишенный проворства кот, приползет к нему клянчить деньги для журнала (а это, как вы без труда поймете, произойдет почти сразу после их знакомства). Таким образом, путь к публикации откроется сам собой, и в роли просителя окажется отнюдь не он – скромный поэт, а они – всемогущие издатели. Но в то же время этот пухлый критик (кстати говоря, и сам пописывающий стихи) вызовет у бизнесмена неподдельную симпатию. Да, несмотря на то что внешний вид Стрекуло (длинные волосы, шляпа из соломы) будет больше соотноситься в голове миллионера с образом литератора, прощелыгу Шакуршинова он встретит не менее радушным рукопожатием, переходящим в поистине братские объятия. У Евгения, когда-то недоучившего французский, натурально потекут слюни при виде галлимаровского собрания Малларме, и, конечно, он безо всяких возражений согласится публиковать в «Гуманитарной прагматике» сколько угодно стишат Скунского – до тех самых пор, пока муза совсем не прекратит посещать библиотеку толстосума (и даже в течение нескольких лет после этого). Какие тут смогут быть возражения?

Эпизод одиннадцатый,

в котором мы попробуем познакомиться с Никоном

Но вернемся к нашим тенетам. Чтобы избежать внезапности, почему бы снова не начать разговор с описания столичной природы? Проверенный, беспроигрышный способ втянуть читателя в текучесть событий! К тому же эта тема бездонна. Что ж, попробуем еще разок.

Блеклое солнце начнет опадать вместе с шуршащими полупрозрачными листьями, потянутся облака. Последние выцветы будут гнить и кариться, как забытые на лицах натужные улыбки, как жалкие ошметки лета. Ветер без устали станет трепать жухлую, увядшую траву. Вытоптанные, жалкие скверы напомнят растерявших перья куриц, а жмущиеся друг к другу прохожие покажутся сомкнутыми, мерзнущими стволами последнего парка. Под сереньким светом люди все так же будут семенить друг за другом. Дождь, конечно, не станет жалеть их шляп, кепок и платков.

За пару месяцев Петр успеет найти способы выживания – переводы нон-фикшн для нескольких журналов (в письменном виде иностранный язык, как обычно, будет создавать куда меньше проблем, чем в форме звучащей речи[26]). С Гретой они, увы, станут видеться реже, романтика романтикой, а жить, согласитесь, на что-то тоже надо (вычтите из гонораров за переводы сумму квартплаты и сами поймете, сколь мало монет останется в карманах у нашего героя). Литературные вечера начнут волочиться монотонной чередой, любой из них запросто можно будет пропустить без особого сожаления, но Петра все это не слишком сильно обеспокоит. Он вспомнит глинистые лужи родного города, и столичная осень покажется ему изысканным брейгелевским холстом, а жалобы замерзающих горожан – праздным, сытым брюзжанием. Конечно, сборища литераторов быстро лишатся лоска, окутывавшего их в воображении Петра, теперь они все больше будут напоминать собрания филателистов или встречи обменивающихся крючками рыбаков, но ему захочется полюбить новый образ жизни даже в его рутинности. Таков Петр! Берите с него пример!

Впрочем, внезапно найдется повод для настоящего изумления. Как ни странно, благодаря опостылевшему Шакуршинову. Тебе не известен Никон? – спросит он. Нет, а кто это? – поинтересуется Петр. Музыкант. Пойдем на концерт в субботу? Слишком депрессивен, но хотя бы однажды его надо увидеть, фыркнет Евгений. Грета заявит, что этот подростковый эпатаж не для нее, а уже на следующий день будет всерьез поражена заявлением Петра, что выступление Никона (ты про этого психованного наркомана?) – лучшее из всего увиденного им в столице. Неужели прорастут первые семена раздора? Но не будем торопить события. Сначала Петр должен войти в темный зал.

Сцена будет похожа на сплетения гигантской паутины – из-за кабелей, тянущихся от компьютеров к синтезаторам, от гитар к усилителям, от процессоров к микрофонам. Наконец зажжется синий свет, и на подиуме появится человек со взъерошенными волосами, одетый в черное трико. Он посмотрит в зал. Нет, его взгляд не получится описать, только предъявить. Как будто столкнешься глазами с Иовом или Арто. Возьмет электрогитару и издаст несколько тягучих звуков; тут же засемплировав их, перейдет к клавишным, одновременно пропевая в микрофон бесконечно-обволакивающие ноты –