Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

каким-то искаженным, механическим тембром. За его спиной возникнет видеопроекция: странный коллаж из крупных планов, анимации и текстов, а он, словно тапер из эпохи немого кино, будет то виртуозно аккомпанировать сменяющимся на экране изображениям, то играть что-то нарочито противоречащее им. Тембр электропиано в едва заметном крещендо постепенно преобразится в назойливый гитарный скрежет. Но все это будет лишь тихим вступлением в сравнении с тем, что произойдет несколькими минутами позже. Никон возьмет бас-гитару и, нажав на напольную педаль, начнет колотить кулаком по струнам, на предельной громкости извлекая из инструмента бешеные ритмы, выстраивая акустическую стену, и покажется, что она вот-вот обрушится. Так и будет. На слушателей хлынет целый водопад звуков. Все будет поглощено их материей. Музыка испытает тела на прочность – грудь будет словно раздроблена, взорвана очередным ударом. Но Петр не станет возражать. Он почувствует себя частью шума, сольется с его множащимися осколками, выйдет за пределы своего тела в странном, пугающем ликовании, оживет в пламени звука. Настанет черед электронных ударных – гул низкочастотных волн и еще множество тембров, наслаиваемых друг на друга. Петр почувствует, как его сдувает звуковым ветром. То, что будет происходить, невозможно высказать без пафоса (к счастью). Видеокадры и проецируемые на экран слова и впрямь покажутся летописью мира от самого его возникновения; притчей, произносимой в убыстренном в миллионы раз темпе. Но одновременно в этом бегущем по стенам и потолку видеосопровождении будет что-то безличное, словно предшествующее истории (так это представится). Петр оторвется от земли, он будет вслушиваться не ушами, а грудью, животом, всем телом. Пропеваемые и появляющиеся на экране слова захочется назвать оправданием существования поэзии как жанра. А поэт будет кататься по сцене, укутываться в сеть микрофонных кабелей, и его крик сольется с гитарным свистом. В какой-то момент задымится один из усилителей, а Никон в синих лучах станет вдыхать и выдыхать этот дым, словно табачный, кашляя в такт бешеному ритму. Значительная часть зрителей, конечно же, уйдет, не выдержав адской громкости, но те, что останутся, будут заколдованы зловещим моноспектаклем. В музыке засквозят дыры, засасывающие слушателей. Они замрут в каком-то странном ритуале, запрещающем движения. Это не будет ритуалом в современном понимании, не будет выученной последовательностью действий, не будет очередной знаковой системой. Лишь одно-единственное действие, окунающееся в миф не как в «первобытную культуру», а как в то, что всегда будет предшествовать любой культуре. Так вот, они не смогут пошевелиться, застынут, будто перед ними кто-то перенесший опыт смерти и повествующий о нем последними, невозможными словами. Нет, за этим не будет эпатажа или агрессии (хотя ушедшие увидят именно это), а только странное ощущение сверкающей, мрачной радости. Слоги будут раскалываться на части, на созвучия и отдельные звуки, а затем складываться заново в бесконечные предложения, но этим камланиям и наслоениям эха не подойдет определение анаграмм. Происходящее с равным успехом можно будет назвать музыкой, поэзией и театром. Потом – в последней тишине – Петр различит стигматы пережитого гула на теле, в которое снова вернется. Он еще не сумеет ничего сформулировать (это не слишком удастся и потом), но узнает нечто абсолютно новое, необъяснимое, открывающее невиданный горизонт, пришедшее из будущего. И совсем не важно, что очень скоро кто-нибудь впопыхах впишет это в цепочку нелепых аналогий, непременно отыщет причину для его появления, сделает все возможное, лишь бы перечеркнуть единичность. Но какое это будет иметь значение, разве сможет подобная чепуха поколебать величественность события?

– Почему здесь именно этот звук?

– Откуда мне знать? Он тут к месту, вернее ко времени.

Нет, мы не сможем определить момент их знакомства. Вот так сразу наступит день, в котором они не станут сковываться потребностью помолчать. Просто попробуем вслушаться в их голоса, заслоненные беззвучием. В своих молчаниях они быстро перейдут на ты. Будут неподвижно сидеть целыми часами, внимая раскатистой тишине. Потом Никон заиграет что-то на старом синтезаторе (густые, печальные звуки), и они продолжат разговор с того самого места остановки. Пройдет не один час (день? год?), эти паузы будут необходимы. Предисловия не понадобятся, но должна будет миновать бесконечность, пока не раздастся ответ на вопрос – словно словам придется преодолеть невидимые препятствия, чтобы дойти до ушей. И тогда уже кто-то из них (мы не сможем с уверенностью сказать, кто именно, хотя в роли вопрошающего чаще будет Петр) не задумываясь ответит. Вопреки целым пропастям тишины (или нет – как раз благодаря им) Никон станет одним из немногих людей, с которыми удастся поговорить. Словно многословие будет настояно на немоте, сплетено из ее невидимых лиан, цепких, как провода, которыми увита квартира (едва ли не главная сцена) Никона. Да, если убрать плотную, тяжелую неслышность, все рассыплется.

– Звуки и слова состарятся задолго до того, как мы их произнесем, – скажет однажды Никон. – Все самое главное – до их произнесения. И вместе с тем, пока они не произнесены – их нет. Но останется какой-то зазор в момент выговаривания. Разящая холодом скважина.

(Он будет тайком записывать в подворотнях разговоры бродяг, бытовую троллейбусную болтовню, крики и ругань прохожих. Петра поразит полное отсутствие высокомерия в отношении обыденной речи – всех этих языковых отрепьев, извечно казавшихся ему самому лишь налетом на поверхности языка. Никона, наоборот, будет интересовать язык на всех уровнях, в одинаковой степени; и всему найдется место в его звуковых картинах, даже эху непрозвучавшего – хотя сам он не станет называть его так.)

– Да, все эти слова готовы в любой момент провалиться в пропасть, предшествующую им, простирающуюся до них.

– А почему обязательно до, а не после? – спросит Петр.

– Потому что к «до» можно добраться через память, пусть даже прапамять, а путь к «после» для нас в принципе закрыт. О нем лучше молчать. Последовать известному совету. Дело в том, что мысль всегда «после», всегда в положении опоздавшего. Сначала что-то должно свершиться, потом появится мысль. А еще она – снежный ком, который вынужден нести на себе наросты всего продуманного ранее. И нет никакого другого «после». Оно неосуществимо. А если осуществимо, то им как раз лучше всего пренебречь, точно так же, когда достигнешь малейшего успеха в чем-то, появится верный повод задуматься, что что-то уже не так, что пора бросить это. Не делать того, что представляется самым необходимым, замечать за этой необходимостью другую, а потом в последний момент сбегать и от нее. Самое нужное, в сторону чего я никогда не пойду. Бесконечные поражения.

– С этим точно не стану спорить. Ведь у меня какая-то необъяснимая симпатия к дилетантству. Как будто только оно и способно сохранить чувство изумления, не выветрить его из жизни. И здесь же рядом – ненужное, бесполезное, как недостающая воля. Какое-то странное, привязчивое чувство лишенности ненужного, обделенности им. Необъяснимая нужда в ненужном, в прибавочной пустоте, которую нельзя приобрести, потому что как раз присвоение сделает ее необходимой и породит новую пустоту, вернее новый горизонт той же самой пустоты. Она никогда не сможет войти в круг привычных вещей, это против ее природы. Тонуть в этой нужде, в тяге к бесполезному. Лишенность самого необходимого – в этом все положение человека. Только вот к чему называть это опозданием? Разве все эти звуки всегда о прошлом?

– Да, и с этим ничего нельзя поделать. Это в природе всякого письма, в том числе звукового. Каждая из этих нот – что-то вроде следа[27]. Кто-то