Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зычный (пора назвать фамилию сивеющего новобранца) передаст Шакуршинову стопку листов. Отодвинув пивные кружки, последний освободит себе пространство для беглого ознакомления с текстами. Глаза проскачут по абзацам, жадно проглатывая страницу за страницей и профессионально цепляясь за отдельные языковые обороты: «геральдическая литота», «кризис автореференциальности», «нерегламентированная сценография подсознания», «индетерминистская псевдовалоризация», «габитус мыслетворчества», «валентность гендерного дифференциала», «дистинкционная урегулированность», «поэтика рудиментарного шока», «гомология протосоциальных страт», «аллюзивный эквивалент плюральности», «трансметасозерцание», «эмерджентность блага», «ригористическая экспансия», «редукционный актор», «франкфуртская табуляция», «маркированная акаузальность силлаботоники», «атавизм слоговой интерполяции», «инварианты гетероморфного», «интуитивная транскрипция», «артикуляция смыслового мигания»; найдется кое-что и для рубрики «Полемика», эффектные подзаголовки не заставят себя ждать: «Еще раз о пресловутой феминизации сверхмедиальности», «К спорам о сексуальной эволюции и эфемерной периферии», «Вокруг гиперфлоры», «Внимание: сексистская акцентуация», «Так называемый поэтический рэкет», «Скептическая сигнификация: pro et contra» (вот увидите, Евгения сейчас приведет в восторг этот стиль).
– То, что нужно! – восхищенно свистнет понаторевший в редактуре Шакуршинов, в ажитации разбрызгав на запястье Стрекуло смешанную с вином слюну.
– Я рад, – ответит Зычный (похоже, он из тех, кто за словом в карман не полезет).
– Что выплюнешь – того не схватишь, – заметит (не без ехидства) Стрекуло, вытаскивая из кармана смятый шар носового платка, чтобы стереть с запястья алые капельки.
– Кто старое помянет, тому глаз вон, – не пугаясь избитых поговорок, парирует Шакуршинов.
– Даром и чирей не сядет, – примет правила игры Зычный.
– Даром и Скунс деньжат на ветер не бросит. – Шакуршинов внезапно вернет разговор в нужное русло.
– А чего Скунсу от нас нужно, кстати? – помахивая соломенной шляпой, вопросит Стрекуло.
– Это, доложу я вам, довольно-таки сложно понять, но прежде всего – максимальной огласки своих благотворительных амбиций. – Такова будет ответная реплика Шакуршинова. – Мы подкупим хряка надежными обещаниями. Больше нечем[31].
– Потребуется и взаимодействие с премиями, – заметит Зычный.
– Несомненно, – раздув ноздри, подчеркнет Шакуршинов. – Здесь роль Скунса, пожалуй, даже важнее. Кроме того, придется наладить распространение. Самое большее, на что способен старый ублюдок[32], – позволять всему рушиться дальше.
– Но представьте, сколько дерьма выльется из уст Карсаунуса и Блюнцова! – воскликнет Стрекуло.
– Тысячи литров, – подтвердит Зычный. Никто не станет спорить с точностью оценки.
– Ну что ж, с теоретическим блоком дело в канотье, к тому же он отлично срифмуется с одностишиями Ящикова, нужно только обсудить, какие именно мы возьмем в ближайший номер. И да, надо будет опубликовать еще несколько стихов Скунса, – добавит Шакуршинов, зевнув.
– Стихи Скунса? – кувырнется Борислав, лопнув от изумления.
– Да, его стихи, – невозмутимо ответит Евгений. – Почему бы и нет?
– Так вот еще что… И как ты их оценишь? – спросит Борислав.
– Не слишком высоко, – признается Евгений. – Но все зависит от обрамления, контекста, тематического фона, при должном соседстве это вполне пройдет под знаком «новой наивности». Да что говорить, вот взгляните на предварительный набросок содержания.
Он протянет коллегам помятый листок. Зычный и Стрекуло удивятся не только солидному для никому не известного автора объему текстов Георгия Скунского (целых пятнадцать страниц, предваренных заголовком «Избранное»), но и присутствию в предполагаемом оглавлении стихов, написанных кем-то по кличке Kokos (цикл «Блеск в глазах»), они тут же поинтересуются, кто это. Шакуршинов пристыдит коллег узостью кругозора и охотно поделится собственной готовностью открыть литературной публике тексты молодого рэпера и акциониста. Вон она – свежая кровь, кипящая актуальность. Да, конечно, если взвесить на поэтическом безмене вирши автора по прозвищу Kokos и стихи, к примеру, Веры Муверовой, то чаша весов с наследием последней, скорее всего, перевесит, чего уж шило в мешке таить (если еще она даст согласие на публикацию). Но зато отныне на страницах «Гуманитарной прагматики» станут скрещивать шпаги самые разные стили!
Подобным образом и заструится непринужденная редакторская беседа, переходящая в бурную полемику. Несложно вообразить ее, не правда ли? Но давайте руководствоваться благоразумием и потому не станем приводить разговор целиком. Даже не умоляйте![33]
Лучше осмотримся по сторонам.
Взгляните, кто это там в дальнем темном углу? Неужели еще один молодой знакомый? Его легко узнать по бороде. Мы готовы биться об заклад, что это Мустафа Гончарски. Вот так встреча! Обхватив голову руками, он будет сидеть один на один с бутылкой портвейна. Ничего нового. Но позвольте рассказать о другом грустном происшествии. Оно приключится с ним завтра (то будет позавчера, если продолжить смотреть на происходящее из более отдаленного будущего). Как только мы разберемся с этим вопросом, издатели смогут спокойно продолжить беседу.
В дело будет замешана дама: несравненная, пахнущая свежестью, улыбчивая Вероника Преоль. Вспомните ее кудряшки! Бедняга окажется по уши влюблен в нее и оттого не способен отличить издевательство от флирта, ехидные подхихикивания от искренней улыбки. Увы, чувство будет безответным. Преоль продемонстрирует редкое бессердечие. Вот что произойдет: назначив стареющему (будем наконец честны) поэту свидание на небольшой, с позволения сказать, площади у входа в лохматый, заросший ежевикой и шиповником парк, Вероника пригласит к тому же питьевому фонтанчику (давно сломанному) другого стихотворца – Париса Небова, один вид которого, несомненно, вызовет у Гончарски, считающего его легкомысленные вирши верхом мерзости, чувство страшного унижения. Так вот, в планах вечно хихикающей Вероники – протянуть руку Парису и, ненароком заметив несчастного Мустафу, с усмешкой сказать: «Ой, да ведь его кудлатая борода сейчас сплетется с веткой шиповника!» Верх бесчеловечности, не так ли?
Существуй на свете справедливость, откуда взяться наглецам? Но нет, Мустафе не суждено будет сорвать маску с Вероники, и вот почему: выйдя из автобуса, он поскользнется и, как назло, так извозюкается, что способен будет вогнать в дрожь даже родную мать, а она, заверим вас, отнюдь не робкого десятка. Перо с трудом поднимется описать его страдания! Дело в том, что самый длиннобородый поэт распластается, как неуклюжая жаба, как свалившееся от сильного ветра огородное пугало, как перезрелое яблоко, расквашенное оземь. Больно, горько смотреть на эти мытарства, на это дешевое посмешище. Он плюхнется в самый центр грязной лужи и, купая щеки в коричневатой жиже, в отчаянье станет жевать размякшую глину, наконец взаправду узнав, каков он на вкус – хлеб скорби. Лучше б ему не подниматься и укрыться в ближайшей канаве до наступления полной темноты, но упрямый осел встанет – с неуклюжестью ребенка, впервые поднимающегося на ноги. Жалкие остатки его шарма будут в буквальном смысле втоптаны в грязь. С бороды и ушей этого неряшливого хлопца начнет сползать коричневая слизь, в ботинках зачавкает вода, а купленный на последние деньги букет роз превратится в нечто вроде смердящих внутренностей сгнившего осьминога. Да, нечего сказать, бедняга окажется загажен по самые уши.
Как раз в этот момент в кадре появится Преоль. Вид грязного чудовища вызовет у нее такое омерзение, что все планы рухнут. Посудите
