Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

Просто молчание. Просто неслышный звон. Он вот-вот прикоснется к изогнутым крышам. (Скажет Альма.) Нет, это крыши потянутся к нему, уронив свои неуклюжие, обделенные архитектурной нежностью водосточные трубы. (Скажет Петр, прикоснувшись к ее волосам.) Водосточные трупы – так правильнее. (Улыбнется Альма.) Нет-нет, не нужно этого. (Петр.) Да, ты прав. (Альма.) Сбежим отсюда. (Предложит Петр.) Но за нами наверняка погонятся разъяренные водостоки. (Возразит Альма.) Как пушки, наполненные дождем. (Скажет Петр.) Их прозрачные залпы. (Скажет Альма.) Их звенящая пустота. (Скажет Петр.) Их гибель. (Скажет Альма.) Не станем пугаться кровоточащих крыш. (Скажет Петр.) Ни в коем случае. (Подтвердит Альма.) Крыши должны защищать нас только от дождя или же от всего неба? (Спросит Петр.) От ночного звона. (Ответит Альма.) Но ночь обязательно оставит следы, на которые мы наткнемся днем. (Возразит Петр.) Тогда и шелк превратится в свинец. (Успокоит его Альма.) Нам нужно замереть, чтобы не испортить молчание этой секунды. (Успеет сказать Петр.) Они помолчат еще шестнадцать или семнадцать минут. (Да, мы все еще способны шутить, только не вздумайте смеяться.) Наконец она произнесет: Как будто мысли опять намерены покинуть меня и, наверное, уже не вернутся. Петр спросит: А что останется на их месте? Альма попытается ответить: Ничего. Не смогу узнать. Сложно сказать. По-моему, завтрашний день будет все дальше удаляться от нас, а не приближаться. Как невыразимая, неясная истина.

Эпизод четырнадцатый,

который предоставит все шансы захлебнуться в океане литературной жизни

Нетрудно распознать удивительную ходульность в том, что, тасуя персонажей, мы готовы посвятить каждому из них не более одной главы, а чаще и того меньше. Пожалуй, надо бы как-то обосновать этот курьез, но как? Допустим, что именно таково сердцебиение второй части, робко предложим связать его с ритмом столичной жизни (что ж, хоть какое-то объяснение). К тому же теперь, когда самое время завершать ее, решительно поздно все переменять, того и гляди выйдет еще менее убедительно. Так что лучше не станем обещать, что нам в принципе удастся начать этот роман. Возможно, мы ограничимся лишь развернутым вступлением. Почему бы и нет? Это тоже немало. И все же признаемся: да, это странно, что мы намерены уделять внимание самым незначительным деталям, но при этом, словно подгоняемые в спину ветром, не способны сбавить свой галоп. Что же из этого получится? Странное собрание частностей, записанных застрявшим в первой части книги пассажиром, пытающимся различить пейзажи за окном несущегося невесть куда поезда? Или все же что-то другое? Какой срезающий, безжалостный вопрос! Да разве сможем мы ответить? Отделаемся еще одной отговоркой про столичную суету (вдруг при повторении она обретет убедительность?). Но посудите сами: если событий сначала нет совсем, а потом сразу слишком много, иначе, наверное, и быть не сможет. Прибавьте сюда еще нашу несносную манеру постоянно забегать вперед – тут ведь даже если не суетиться, а всего-навсего заползáть, так ведь все равно придется волей-неволей опережать время.

Кстати говоря, с такой же вот неслыханной, прямо-таки вопиющей поспешностью в Столицу нагрянет первоснежье. Некто даже во весь голос возмутится, попытается опротестовать незаконное вторжение, но его рот тут же заткнут густыми белыми хлопьями – словно невидимый страж холода, улучив момент, метко бросит снежок. От поскользнувшегося бунтаря останется только смехотворный, набитый снегом рот. Какое унизительное, какое банальное фиаско! Какая карикатура на бунт! Что ж, почему бы не начать этот эпизод со столь нелепого происшествия? Впрочем, не станем впадать в преувеличения, курьезная сценка не вызовет особенного резонанса. Разве тут разберешь? Вдруг все наоборот, и это лишь прихоть вконец истосковавшегося по морозу гражданина, решившего встретить зиму белоснежным причащением? А негодование – так в такой вьюге и ослышаться недолго, приняв эйфорию за гнев. Прохожие поднимут непомерно высокие воротники, надвинут на лбы меховые шапки и предпочтут побыстрее ретироваться, не вступать в пустые дискуссии с бесноватым. Между тем земля съежится от холода под завыванием поземицы и треском морозных гирлянд, превратившись в гигантский искрящийся торос. Колючие, какие-то слишком уж злые снежинки будут впиваться в кожу, как крохотные некрасивые стеклышки. Те, кто еще недавно щеголял в коротких, почти летних курточках и изящных шляпках, с неслыханной проворностью откажутся от прежних принципов, упрятавшись в несуразные шубы, шарфы и даже ушанки. Серый иней обтянет кроны озябших деревьев.

Так вот, то ли все дело будет в этих снежных замахах и непомерных сугробах, в которые не захочется лишний раз проваливаться ради посещения очередного литературного собрания, то ли и вправду прежде будоражившие новости превратятся в скучный поток монотонных сплетен, не порождающих ничего, кроме чувства всеохватного безразличия. Особенное уныние вызовет непреходящая уверенность большинства признанных и почти признанных писателей в том, что они заняты чем-то важным и плодотворным, общественно необходимым. По-прежнему что-то непрестанно будет происходить, никто, правда, не сможет сказать, чтó именно, но само это мельтешение многократно подчеркнет значимость случающегося. Снова та же самая, знакомая со школы обязанность быть вписанным в энциклопедию. Даже перечеркивание так называемого старого здесь окажется еще одной попыткой занять место на пьедестале, скоплением новых свалок, новых клише, новых эпигонов. Революционеры будут подражать революционерам точно так же, как аристократы – аристократам. Нет, если и нужно от чего избавить литературу, так это от пагубного стремления быть полезной для чего бы то ни будет.

Начало зимы ознаменует наступление декабря, и все вокруг как по команде примутся составлять гордые списки выполненных дел. Итоги года: Петру так и не удастся понять, что это такое, да и откуда взяться самой потребности делить время на отрезки большей и меньшей значимости? Вдруг именно в состоянии безразличия ко всему (в том числе, конечно, и к грядущему, хотя эту разновидность апатии еще придется прояснить) только и получится приблизиться к пониманию времени? И Петру еще больше, чем раньше, захочется заниматься чем-то заведомо бессмысленным, абсолютно ненужным, полнейшим вздором. К примеру, крупной прозой, почти лишенной сюжета, а потому и читателя. Куда-то исчезнет и потребность наверстывать утраченные знания, а образование и эрудиция предстанут чередой перевранных ссылок на потерянные источники. И еще вдруг прояснится нечто, объединяющее все стили и жанры: их прилепленность к прошлому. Вот он – главный, непревзойденный признак письма, его извечный стереотип, его негласный закон. Да, литература никак не научится не пятиться, она все еще не способна прекратить по-стариковски перебирать свои ветхие пожитки. Вторить или перечить прошлому – какая разница? Не только о настоящем, но и о будущем здесь принято будет писать как о чем-то давно состоявшемся, заранее превращенном в подвид былого, подверстанным к отсырелой летописи, так и не понятой как жалкий обрывок предстоящего. Но если настоящее нехотя допустят в прихожую большой литературы, то грядущего здесь по-прежнему будут страшиться. Он станет смотреть на снежинки, тающие на ладони, – на исчезающие сеточки льда, на крохотные капли.

День за днем нужно будет выносить все это. Слова, скапливающиеся в говорящих лужах, как пена, как грязь, ежесекундно выскальзывающая за пределы щек. Впервые он задумается о том, что речь жителей безымянного городка, несмотря на предельно ограниченный круг тем, более отчетлива, более выразительна и интересна в языковом смысле, чем болтовня столичных утопленников. Петр начнет думать, что одно претерпевание обменяно на