Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

По какой-то нелепой привычке, словно в глубоком, мучительном, но суматошном сне, столичные прохожие продолжат нести свои затрапезные штандарты, истрепанные, как ветошь повседневной речи. Почти как тогда, в провинциальном городке, только теперь селение разрастется до необъятных масштабов. Петр остановится перед огораживающим какую-то заброшенную стройку забором, обклеенным выцветшими обрывками плакатов. Пройдет какое-то время, прежде чем он осознает, что это ошметки предвыборной агитации. Словно наскоро состряпанные одним и тем же дизайнером или же объединенные иронией расклейщиков, эти цветастые клочки поделятся самыми сокровенными призывами и обещаниями: «Сохраним традиции», «Если не сейчас, то никогда», «Ваш голос решит все», «Построй мечту», «Время остановить ложь», «Недовольные, объединяйтесь», «Верим в любовь», «Голосуй за величие», «Родим Родину», «Свобода победит», «Служить, а не властвовать», «Я пойду на выборы», «Если не отстоим культуру, нас уже не спасти», «Учту все требования», «Заживем по-новому», «Выбери свое будущее». Удивительное, словно заранее упущенное время, суженное до торопливой череды сменяющих друг друга моментов «сейчас», не складывающихся в жизнь, напоминающих беглый взгляд на электронные часы (да, теперь уже не так часто встретишь стрелки и циферблаты). И всякое «теперь», для того чтобы быть осознанным в качестве «теперь», сперва должно будет оказаться минувшим. Петр выглянет в окно: удивительно, но прохожие станут стареть прямо на глазах, переходя улицу. И правда, в начале полосатого перехода – еще дети, в конце – старики.

Но так и быть, уделим немного внимания прежним знакомым. Извольте же узнать их, это будет не так-то просто. Стрекуло, обросший двухнедельной щетиной, измочалившийся, точь-в-точь как покоящаяся на его черепе шляпа, скажет: у меня теперь сплошные лекции, выживать как-то надо, к вечеру как труп, стихотворение бы написать, какие тут романы, даже мысли такой нет, и это даже если представить, что хоть кто-то прочтет их. (А ведь у Петра тоже будет все меньше времени. Но совсем в другом смысле, не связанном с занятостью. Как раз неуспевание покажется отчаянной нелепостью. Время начнет исчезать, превращаться в недосягаемость. И при этом ворвется в него, заполнит все. Скоро нужно будет подробнее погрузиться в эти темы.)

Вспомнив о Бориславе, давайте тогда уж вернемся к подзабытому эпизоду, связанному с принятием грязевой, с позволения сказать, ванны. Довольно скоро нам придется очистить сцену от персонажей и декораций, и потом, наверное, мы уже не сможем шутить, во всяком случае – не в этой книге. Поэтому напоследок – еще одна минутка для bon mot. Так что же случится с несчастным Мустафой Гончарски? Переменится ли его судьба? Сейчас расскажем. Судя по слухам, дошедшим через того же Стрекуло, бедолаге не придется больше глотать обитающих в лужах мотылей. Из горя лукового и он превратится в хозяина жизни. О, вы с большим трудом узнаете в нем прежнего рохлю, поскальзывавшегося на первой попавшейся банановой кожуре! Но никогда не догадаетесь, чтó станет переломным моментом его жизни, так сказать отправной точкой, первой ступенькой в новый мир.

Бог мой, держитесь крепче: вихрастое пугало сбреет бороду! Да, его коллеги изумятся не меньше вашего. Двойник Уитмена пожертвует титулом самого длиннобородого поэта ради карьеры литературного функционера. И его новый пыл будет так же неумерен, как прежнее чувство к Веронике Преоль. Блестящей карьере начнут завидовать все писаки, еще недавно презиравшие тщедушного заморыша. Поверите или нет, но после скандального инцидента с Эльдаром Максимовичем[35] именно Мустафа, а не кто иной, к удивлению многих, займет кресло главного редактора «Гуманитарной прагматики». Избавление от лицевой метлы отнюдь не станет препятствием для реализации знаменитой поговорки: новое начальничье помело заметет ох как по-новому. Первым, конечно, будет смещен Шакуршинов, он как пробка вылетит с должности замредактора, а журнал окажется в мгновение ока избавлен от пропагандируемых Евгением теоретической дребедени и стилистического винегрета. На ближайшем же совещании Гончарски, поправив узел на галстуке, заявит, что намерен вернуть изданию большие тиражи, сделав содержание журнала доступным если не для всех, то для многих, для чего придется сосредоточиться на простых, удобоваримых, вразумительных, иными словами – незатейливых текстах (страшное потрясение для разжалованного в рядовые критики Шакуршинова, жуткое испытание ненавистным стилем, но ради куска хлеба насущного горемыка стерпит этот удар[36]). Но и это еще не все! Басурманин покусится на самое святое: он объявит, что название журнала нужно сменить с «Гуманитарной прагматики» на, стыдно сказать, «Совместное чтение» (от этой мерзости лица заправских эстетов почем зря покорежит). И смена имени должна состояться не когда-нибудь, а уже к июню. Неслыханно!

– Его еще и в завкафедрой нам напрочат! – с несимпатичным прищуром подмигнет Стрекуло из-под нависших на глаза бровей. – Он такой теперь целеустремленный, заносчивый, куда там. Хоть на десяти стульях усидеть сумеет, прощелыга. Чтоб ему сдохнуть.

Но Петр уже не будет слушать. Его настигнет цепкое равнодушие. Стремительные желтые огни станут отражаться в витринах, множиться в лужах, разлетаться в разные стороны. Он задумается о странной, застывшей суматохе автомобильной пробки, этом множестве вариантов заполнения дней белибердой. А время даже не соберется начинаться, по правде говоря, оно на это и не способно, оно вечно будет застывать в ожидании начала, и в этом подлинная, неведомая, но будоражащая где-то глубоко внутри катастрофа этих проворных манекенов. Но все они упрямо будут скрывать свою неуклюжую суетливость, пытаясь представить ее как стремительность, как ловкую строгость. Пока ты будешь стоять на месте, они непременно добьются чего-то важного, непременно успеют куда-то, у каждого обнаружится свой план, свое неотложное дело. Да, они будут бежать от всего, что потребует умения ждать. Они не смогут опоздать, даже если попытаются замедлить шаг; но и не придут раньше, даже если опрометью понесутся по кривым улицам; впрочем, и не прибудут вовремя – и не потому, что им неведом назначенный час, и даже не по причине ошибки, которая неизбежно закрадется в их расчеты, а прежде всего из-за того, что все неизменно будет начинаться с ошибки, потому что нет никакого точного часа. Но ежеминутные сообщения будут пересылаться по всем направлениям – в количестве не снившемся предыдущим эпохам, то и дело упрекая прошлые века в беспечной неторопливости. Колеса примутся вращаться с удвоенной силой, поезда помчатся еще быстрее, ракеты наконец обгонят лучи солнца. И тут же рядом – бесконечные уточнения происходящего, комментарии, пояснения, запутывающие все еще сильнее и безнадежнее. Это престиссимо сделает бешеным все вокруг, не оставит никаких шансов для спокойного взгляда; все будет проноситься перед глазами в многократно ускоренном темпе. Предельно быстро и при этом с какой-то жуткой заторможенностью. Летопись, последней главой которой и призвано стать бестолковое, невзрачное настоящее, всегда уже седеющее, уже закостенелое, уже подшитое к толстенной, разваливающейся папке (вспомним и повсеместную, неизлечимую городскую страсть к фотографированию). Все та же нужда в соотнесении происходящего с каким-нибудь событием из прошлого. Все тот же разрастающийся, но теперь уже сугубо виртуальный архив, в котором невозможно будет ничего отыскать. Или все это тоже еще одна ипостась блаженного, никем не распознанного забвения? Нет.

Однажды столкнувшись с Гретой, Петр осознает, что яма между их телами, когда-то едва заметная, теперь уже размером с овраг. На месте образа, который так и не удастся полностью стереть из памяти, на этот раз обнаружится дурная копия. Удивительно,