Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

закусками, станут раскланиваться друг с другом, галантно шутить, не забывая сметать со столов выпивку и угощения. Непримиримые оппоненты обнаружат завидную выдержанность и деликатность. Сияющие, надменные, робкие, полысевшие, нерасчесанные, молодящиеся, позирующие перед камерами и робко озирающиеся, в надежде, что никто не заметит фруктов, поспешно припрятываемых в карманы и сумки. Не только завсегдатаи дорогих ресторанов, но и презирающие их вольнодумцы будут чувствовать себя заслуженно приглашенными в эту роскошную помпезность, которой они, несомненно, достойны – и даже в большей степени, чем кто-либо другой. Наконец-то на месте столичного салата, самой дешевой и потому наиболее популярной из закусок «Суффикса», окажутся запеченные мидии и шашлык из лосося. Впрочем, снедь и выпивку быстро уничтожат, не тронув только смятые листья салата и чахлую петрушку. Не трехдневным ли постом нагулян будет этот недюжинный аппетит?

Переведите взгляд направо, на горилл с рациями, охраняющих ВИП-зону. Их сложно не заметить, не правда ли? Там за отдельными столиками, пользуясь правом курить сигары, рассядутся влиятельные лица, чьи имена нередко встретишь в прессе, министры, депутаты, телеведущие, жеманничающие щеголихи и типы с жуликоватыми физиономиями. Из литераторов сюда будут допущены только Сумской-Галыцко, Муверова и еще Саид Рамзаханаанов – молодой, но подающий колоссальные надежды публицист с кустистыми бровями, родственник влиятельного сенатора. Стрекуло попытается заискивающе помахать уминающему стерлядь Скунскому, но тот не обратит на его мельтешню ни малейшего внимания (тайное покровительство литературному журналу вовсе не должно означать, что он станет прилюдно якшаться с этими заморышами). Мгновение спустя одна из горилл отпихнет придурка в соломенной шляпе на надежное расстояние от ограждения.

Наконец на подиум поднимется ведущий премиальной церемонии. Не поверите, но, как и в облике конферансье «Суффикса», неприятно в нем будет абсолютно все: заправленная в полосатые брюки розовая рубашка, жидкие волосы, изумрудная булавка в галстухе, вальяжные интонации, неповторимый юморок, демонстрирующий смесь пошлости и ушлости. Чтобы не смотреть в его сторону, Петр взглянет на соседей по столу. Между Стрекуло и Шакуршиновым окажется некий бизнесмен, к которому они по очереди станут обращаться с вопросами. По соседству какие-то незнакомцы и незнакомки будут за милу душу уплетать остатки премиальных угощений (так усердно, что даст о себе знать громкий треск за ушами). Петру станет совсем дурно. Он попытается сказать что-то, но слова откажутся связываться друг с другом, почувствуют себя гвоздями, приколоченными к беззвучности.

И вдруг (по)явится Никон. Наверное, он решит, что его бесконечным телесным истязаниям, простирающимся от уколов ножом до пробивания головой оконных стекол, необходимо что-то вроде кульминационного, театрального аккорда. Абсолютно неуместный здесь, с каким-то отрешенно-холодным лицом он оттолкнет конферансье от микрофонной стойки (падающий на пол пижон будет удивительно похож на обрушенный манекен), безо всяких объяснений зажжет спичку и изящным жестом уронит ее себе под ноги. Мгновением позже произойдет нечто из ряда вон выходящее – событие, которое заставит поперхнуться напомаженных кикимор и напыщенных хлыщей. От фигуры Никона в разные стороны хлынут огненные лучи – вышедшими из берегов ручьями они заплещутся в прогалинах между столиками. Когда, как успеет он все подготовить? Вместе с подмостками вспыхнет и сам лицедей: свет начнет подниматься от пола, дойдет до его колен, до груди, пока весь его силуэт не запылает, как тело средневекового еретика. Его порыжевшие руки будут похожи на лопасти горящей мельницы, а огненные капли – на щепки, вылетающие из-под беспокойных стругов. Картину дополнит громкий, жуткий хохот, транслируемый микрофоном в подвешенные над сценой динамики. Всепоглощающий, притягательный, вещий, отвратительный смех. Словно грохот огромной рынды. Да, перекаты священного колокола. Заразительный, но не в том смысле, что сидящим в зале тоже захочется смеяться, нет, просто все превратятся в смех, без необходимости поддержать веселье. Против своей воли застынут у подножия этого скрежета. Никону удастся загипнотизировать даже охранников. Никаких объяснений, никаких комментариев. Чистое явление огненного смеха. Все это уже не удастся забыть. Через несколько мгновений, конечно, самообладание некоторых вернется. Огнетушитель, свист, визг, неловкое продолжение церемонии. Но здесь не место описывать то, что произойдет потом.

Петр вскочит, чтобы сделать что-нибудь. Неизвестно что. Но его глаза сами собой, словно по какому-то странному приказу, закроются. «Это вопрос ко мне?» – не к месту произнесет он каким-то отрешенно-недоверчивым тоном, обращаясь неизвестно к кому. Странное, внезапное опьянение. А снова разомкнув глаза, он обнаружит белых птиц на месте сидевших за столом литераторов. Опять эти вестники. Смерти? Спасения? Они не ответят. Он и не решится спросить. Наконец поймет, чего они ждут от него. Вновь принесут в когтях странные предметы. Станет ясно: это четыре символа, три из которых ложны. Нужно, рискуя ошибиться, все-таки выбрать правильный. Какое неясное испытание. Попробует найти в их глазах подсказку – и вдруг не различит былой мудрости во взгляде, только что-то жутковато-птичье, уродливое, чужое. Нет, их глаза не встретятся. Птицы будут словно огибать его взглядами. Что же выбрать? Свечу, нить, кольцо? Или серп? Нет, все-таки протянет руку к свече, к шевелящемуся огню. Но в последний момент отдернет руку, словно обожжется, боясь ошибки. Тогда сидящий во главе стола вестник качнет головой. Как будто бы даже произнесет: «Не время». И они разлетятся. Их полупрозрачные пернатые руки. Их изогнутые, железные клювы. Их развевающиеся на ветру длинные косы. Их хрупкое скольженье. Так и не успеет понять, чем будет испытываемое к ним чувство – отвращением, страхом или любовью. Сказочные птицы уже исчезнут, взмыв в пустоту. Лишь их тени успеют нарисовать несколько мглистых иероглифов под сводами белоснежной крыши. Сверкающие, едва слышно кричащие точки.

Часть третья. Почти та же столица

Эпизод пятнадцатый,

он будет исследовать связи между крупной прозой и блужданием по городским улицам

Наконец наступит весна. Раздастся щебет птиц, сквозь тучи пробьется лучащаяся, чистая лазурь; на смену шубам и кашне придут легкие куртки и распущенные волосы; на набережных снова появятся влюбленные парочки; в который раз беспечные вереницы, поглощая сахарную вату и пончики, выстроятся за билетами на замызганные речные трамвайчики; над грязной водой склонятся меланхоличные рыбаки; даже владельцы домашних животных перестанут казаться совсем уж жалкими; бродячие музыканты облюбуют тротуары, развлекая расстроенными аккордами пролетающих мимо кокеток; во дворах покажутся гоняющие мяч ребятишки; на клумбах распустятся тюльпаны; пыльца заставит несчастных аллергиков беспрерывно чихать. Все заколышется, зашелестит, заблагоухает. Но нет, не подумайте, это будет вовсе не первая весна со времени появления нашего героя в Столице. С тех пор пройдет уже, поверите ли, пять, а то и шесть лет. Годы чем-то будут отличаться друг от друга, но не так-то просто объяснить, чем именно. Не станем и пытаться. Что-то произойдет за это время, что-то продолжит происходить, что-то непременно будет пытаться произойти. Все сцепится в плотную паутину, спрессуется, как соль на дне высохшего озера. Петр соберет целую пригоршню серебряных зерен и подбросит неровные жемчужины в небо. Мерцающие в пустоте точки: вообразите их тусклый блеск.

В один из таких вот почти солнечных деньков наш герой примется фланировать мимо обшарпанных построек. Путешествовать изо дня в день, почти как слепой, в тихом непокое. Кружить вокруг темных зданий, словно расставляя знаки препинания в пробелах между ними. Полы пальто будут развеваться на ветру, делая его похожим на несуразную, непостижимую птицу. К этому времени Петра начнут увлекать только едва