Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

сами: в этом контексте фраза о ветке шиповника утратит всякий смысл, а подходящих слов наготове не окажется (в экспромтах поэтессы далеко не всегда сильны). Отчаянно сожмурив глаза, Мустафа поймет, как некстати это падение в дерьмо прямо на глазах своей без пяти минут girlfriend. Застынет в ущербной, предельно жалкой позе, упрочив репутацию безнадежного доходяги и своеобычную неспособность на сколь-либо грациозный жест. Раззявившего варежку Париса этот горе-Ахиллес даже не заметит, а о коварстве возлюбленной, конечно, не будет и мысли. Гончарски обвинит во всем только себя. Потерпеть такое унизительное поражение! Не будем утверждать наверняка, но не исключено, что в его глазах блеснут слезы. Да уж, поглядите, вид и впрямь такой, точно вот-вот нюни распустит. Не скажем за всех, но нам определенно захочется всплакнуть вместе с ним. Вас-то вряд ли пробьешь на сострадание такими мелочами. Да, жалости к валяющимся в грязи пьянчужкам мало у кого займешь. Эх, будь он в силах, покупая букет, заглянуть на один час вперед и предвидеть свое бедствие! Да что тут говорить!.. Конечно, этот вечер (позавчерашний, если брать за точку отсчета описанное выше литературное совещание, хотя такими теперь будут для него все вторые половины дней) Мустафа тоже проведет наедине с бутылкой портвейна. Обхватив голову руками. Или уронив голову на руки. Нет, не навеселе, это слово не подойдет. В глубочайшей горечи. С мышами в сердце. Вот так точнее. Да, подчас жизнь безжалостна к поэтам. Ничего не попишешь (простите за случайный каламбур).

А тем временем (боже, какая запутанная вещь время!) к новоиспеченным издателям подсядет откуда ни возьмись попавшая в кафетерий Грета.

– Посмотрите, какое чудо! – воскликнет она, указывая на стоящую на столе корзинку с галетами.

– А что это, собственно? – поинтересуется Стрекуло, привыкший обращать внимание только на выпивку.

– Как – что?! Это же птифутур с предсказаниями! Комплимент от кафе! Давайте откроем по очереди! Только уговор – каждый прочитает вслух попавшееся ему пророчество!

– Охотно! – восхитится идеей Шакуршинов и, раскусив трескучий хворост, выудит из печенья скрученную бумажную трубочку. – Итак, барабанная дробь! «Время действовать! Прилив энергии поможет вам справиться с большим объемом незапланированных работ!» Прямо в точку! Лучше и не скажешь!

– Моя очередь! – заверещит Грета, надкусывая сыпучее тесто. – «Сегодня у вас будет красивый вечер!» Как лаконично! Неужели это правда? Восторг!

– «Время закончить старое и начать новое», – торжественно продекламирует Стрекуло под аплодисменты и улюлюканья Греты и Евгения.

– «Примите то, что вы не в силах изменить, и будете чувствовать себя лучше», – завершит ритуальное действие Зычный, всеми силами сдерживая удовлетворенность.

Улыбки, звон бокалов, тосты и поздравления. Ну что ж, запас наших прибауток вот-вот подойдет к концу. Похоже, пора в очередной раз расписаться в собственном бессилии и признаться, что так долго не вспоминать о главном герое не выйдет. Без него здесь решительно не о чем говорить. Обратимся к так и не распутанному клубку его мыслей. Так что же наш Петр? Какие еще испытания его ждут?

О, он будет брести по совсем другой просеке. Вернемся на несколько дней вперед.

Эпизод тринадцатый,

в котором мы попробуем познакомиться с Альмой

Увидев скульптуру, Петр испугается. Нет, неверно. Содрогнется, не усмотрев, а скорее почувствовав ее присутствие: всем телом, не глазами. Какой-то необъяснимый страх сродни первобытной боязни входивших в древнеегипетские храмы. Позднее причина испуга прояснится: все дело в непропорционально большом лице каменной фигуры. Да, не голове, а именно лице. Голова не будет заметна: она словно свернется в пучок волос на затылке тонущего в темноте взгляда. Туловище покажется почти излишним (даже станы фигурок в кукольных театрах – куда меньшая условность): эти плечи, руки и ноги нужны будут, только чтобы создать контрастный фон, постамент для огромного лика. Острый, вытянутый нос, крепко сжатые губы, выступы бровей, впадины будто бы немного раскосых глаз, их притягательная жестокость. Изображение действительно напомнит языческого идола. Непомерное лицо, как у крупных планов в кино, но словно безо всякой перспективы. Явственное и при этом обрушивающееся в пустоту своими неровными сколами. Лицо, которое невозможно разгадать. Лицо на границе одиночества. Лицо, лишенное подвижности. Лицо, ощущающее свои пределы. Открытое, безмятежное, суровое. Уничтоженное, сожженное, но властное и бессмертное. Лицо, заполняющее все пространство и оттого почти растворяющееся в холодном воздухе мастерской. Взгляд, который вот-вот сольется с миром. (Нам еще только предстоит понять, что такое лицо. Оно сможет сообщить о чем угодно, оно в любую секунду готово соприкоснуться со смертью. Так скажет Альма.) Беспощадность застывших, гнетуще-освобождающих, божественных взглядов, распростертых из прозрачных глубин умирания и рождения (если это они). Их контуры, переливающиеся друг в друга. Их неживая, живучая глубина. Их хрупкое равновесие. Он так и не сможет привыкнуть к ним, к их непропорциональной красоте, к их чарующей надменности.

Раздерганные, корчащиеся фигуры почти сомкнутся, как прохожие на узком тротуаре, как стволы озябших деревьев. Только реальнее. Нависая, окружая, окутывая своими разломами. Удаленные в своей близости. Каждая из них вогнется в необозримую пустоту. Почти все будут испещрены проломами и ранениями. Петр решится заглянуть в распахнутость костистых бойниц, услышит сквозящий в них гул, его сдавленность. (Альма скажет: В эту пустоту нужно не всматриваться, а вслушиваться, как в тихий разговор, как в невидимые нити эха, протянутые между фигурами.) Вмурованные в обломки надгробий формы как будто бы будут примыкать к плотному, густому, исходному вакууму. Нет, их взаимоотношения с пространством не удастся разгадать. Застывшие, они сохранят движение: это станет абсолютно ясно, когда, обходя их, он заметит, как изменятся выражения лиц. С жестоких – на почти открытые, с безразличных – на суровые (словно они почувствуют его неловкий взгляд). Да и не только лиц – даже их контуров, из изящных и ровных они будут превращаться в изогнутые, угловатые, жуткие. Столь разные в свете и при темноте. И все-таки почти тождественные. Существенность этого «почти». Их оцепенелость, их упрямое спокойствие, их способность освободиться от всяких связей с нами. Пугающие, они одновременно (одновременно?) покажутся столь хрупкими, будто готовы рассыпаться на песчинки от малейшего прикосновения. Внутренняя, скрытая рана красоты, подсвечивающей их изнутри. Нет, ему и в голову не придет дотронуться до них. (Музеи способны лишить нас самого главного, запрещая прикасаться к скульптурам. Но ведь по-настоящему почувствовать скульптуру можно только через прикосновение. Вот что, к его удивлению, скажет Альма, проведя рукой по каменной руке.)

И еще одно странное чувство: будто посмотрит зрением, освобожденным от истории. Эти изолированные люди, звери, предметы. Широко раскрытые, но словно слепые глаза. Длани, посохи, копыта, что угодно еще. Тонкие, как бумага, складки шкур и плащей. Застывшие в воздухе платки и шарфы, словно поднятые непрекращающимся ветром. Вырывающиеся из камня и возвращающиеся в него броски и жесты. Они не заставят ничего вспомнить. Во всяком случае, ничего определенного, они не будут нуждаться в воспоминаниях, в сравнениях. Какая невиданная легкость. Как раз этого ему пока будет недоставать в словах. В своем божественном одиночестве изогнутые фигуры сольются с миром. Как раз этого ему всегда будет недоставать в словах. Господство, величие их отшельничества, против которого он почувствует себя бессильным. (Да, они ни с чем не будут связаны. И конечно, даже с самими собой. Нужно ли это банальное уточнение? Наверное, потому, что все они не будут завершены. И нет никакого желания заканчивать, наоборот – всегда радость остановки. Момент, когда нужно отложить в сторону резец, прояснится сам собой. В их жестах сохранится подготовка к неизвестному, тайному действию, его ожидание, его почти начало. Но