Жуть - Алексей Жарков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, что бы вам ни почудилось в тёмных углах повествования, эта история о небе.
Чума
А. Жарков, Д. Костюкевич
«Почему всё не так? Вроде всё как всегда:
То же небо — опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя…»
Владимир Высоцкий.
1.
Снятые с предохранителя гашетки, включённая рация и микротелефонный щиток. Неслышное в кабине рявканье зениток. Смертоносные окрики с окраины города, привычная встреча.
После долгого полёта на бреющем, Устюгов поднял Ил-2 на восемьсот. За остальными. Хорошая высота перед атакой — это сила предстоящего удара.
Мерное гудение движка, скрип ремней, терпкий запах масла и внимательный взгляд вперёд, туда, где за бронестеклом распускаются чёрные бутоны взрывов. Перевёрнутые цветки. Десятки стволов бьют с земли в одну точку — зенитная артиллерия. Истребителей у люфтваффе на всех не хватит, а пушек — этого добра у немцев с запасом.
В эфире мат-перемат. Связь со стрелком паршивая. За спиной коротко огрызается пулемёт УБТ.
Стрелка звали Костя, он сидел на поперечной брезентовой лямке, мокрой спиной к бронеперегородке заднего бензобака, вцепившись в рукоятки крупнокалиберного товарища. Устюгов видел это затылком, через все препятствия и собственную собранность, научился видеть — «голого» по пояс друга, уязвимого для настырных немецких пушек и пулемётов, которые легко пробивали обшивку вокруг единственной бронеплиты, защищавшей стрелка со стороны хвоста.
Устюгов подал в баки углекислый газ, закрыл шторки маслорадиатора, увеличил дистанцию и начал маневрировать. Штурмовики эскадрильи заметались в чёрных шапках, стали плавно терять высоту.
— Заходим! — крикнуло радио.
Воздух непрерывно вздрагивал. Ориентируясь через полуслепой глаз форточки по ведущему, Устюгов нырнул за машиной комэска Акундинова.
Вышли на цель. Ударили по танковым колоннам. Самолёт капитана облегчился бомбами. Устюгов отгрузил фашистам по интуиции — никакого совмещения перекрестия на стекле со штырём-мушкой на капоте, — просто дёргал за «сидор». Принимайте, гады!
Избавившись от бомб, он продублировал сброс и поставил ручку АСШ на предохранитель. Штурмовики восьмёрки собрались в круг, Устюгов снова оказался за Акундиновым.
Гимнастёрка липла к телу — дырявая, прогнившая, жёлтая, что зубы комэска, но родная, счастливая, полётная, как благословение матери. В кабину — только в ней. Никаких орденов — здесь они ничего не значат.
И снова штурм.
На второй заход выложили немцам остатки: РС, пушки, пулемёты. Ударили по танкам, по пулемётным трассам пустили реактивные снаряды. Разбуженный огнём, заработал кинофотопулемёт, фиксируя подбитую технику и горящие машины. На выходе подключился Костя — прошерстил врага из универсального «Березина».
— Так им, Костян, так, — выводя самолёт из атаки, напутствовал Устюгов сквозь стиснутые от перегрузки зубы.
От земли шёл коричневый дым, смешивался с лебедиными облаками и чёрными плюхами зенитных снарядов. А потом ударило, раз, другой, возможно, третий. Качнуло, ослепило…
Лобовое стекло лопнуло и почернело, что-то жгучее и юркое царапнуло висок, в лицо вонзились осколки бронестекла, на гимнастёрку потекла кровь.
Устюгов перехватил ручку управления, сжал до боли в пальцах. Ещё удар — и голодная чёрная клякса над левым крылом: рванула, проглотила, кинулась взрывной волной в сторону кабины стрелка. Град осколков по обшивке, по броне. В крыле истошно свистела огромная дыра. Болели лицо и спина.
Не переставая работать педалями, Устюгов ударил по кнопкам, крикнул в микрофон. Световая сигнализация умерла — порвало. Связи со стрелком не было, но Устюгов продолжал звать:
— Чума! Как? Костян! Чума! Что у тебя? Жив? Чума!
Самолёт плохо слушался рулей, но держался. Группа ушла. Никого. Внизу — лес.
— Чума, держись, дотерпи… Возвращаемся… домой идём…
Устюгов тянул к аэродрому. По интуиции, на жилах, на раненых крыльях, на аритмии поршневого сердца. Из люков патронных ящиков вывалились пулемётные и снарядные ленты, болтались металлическими гирляндами, молотили разодранное в щепки крыло.
В кабине удушливо пахло электросваркой. Устюгов старался не думать о том, что за спиной, — Костя жив, просто срезало связь, и нечего! — как некогда он научился не думать о бензобаках, о наполненных бензином неприятных соседях, расположенных спереди, сзади, под сиденьем… когда вокруг бой, когда огонь…
Движок работал скверно — звук сместился в больной хрип. Когда до аэродрома оставалось километров десять, из-под ног повалил дым. Запахло горелым, полыхнуло. Устюгов выключил мотор и стал планировать. Вспомнилось Саратовское училище, где они с Костей вставали на крыло… вдвоём. И если бы он тогда вытянул… эх… если бы.
Дотянули. Доползли, пачкая дымом рыхлое небо. Чтобы не разбить голову, Устюгов упёрся ногами в приборную панель. Сели на живот, без посадочных щитков, почти не упали, почти мягко, лишь немного повредив корзину масляного радиатора, как выяснилось позже.
Позже…
Не чувствуя веса брони, Устюгов сдвинул тяжёлый фонарь, выскочил на плоскость и стянул со лба лётные очки, в которых почти ослеп. В пробоинах на крыле было видно траву. Костя Чумазов висел на привязанной проволоке-струне; брезентовый лоскут, служивший сидением, оторвался у правого борта. Скверно так висел, в крови, неподвижно, лицом от Устюгова, словно обиделся. Если бы так, если бы просто обиделся, если бы жив…
Устюгова опередили. Взобрались на крылья, откинули разбитый фонарь, вытащили стрелка из прострелянной лохани, бережно передали на землю. Лётчик спрыгнул следом, пошатнулся от внезапного головокружения, сел на корточки, прошептал: «Как он?».
Ноги Кости — чёрно-красные, изуродованные осколками. Лица по-прежнему не видно, или эта алая рана…
Потемнело в глазах, в ушах зазвенело, ноги сделались ватными. Визгливо остановилась санитарная машина, но было поздно — кто-то из ребят сказал:
— Мёртв.
И Устюгов умер вместе с другом.
Там, на взлётной полосе его не стало на какое-то время. Никто этого не заметил. Девочки-санитарки окружили его колючим теплом и едва уловимыми спиртными парами, вытащили пинцетом осколки стекла, промыли лицо и царапину на спине, перевязали. В их пальцах бился пульс непрерывного огня, в словах грохотало небо, в глазах раскрывались чёрные цветы.
Одна из девочек сказала что-то ласковое и звонкое. Она пахла горными ромашками, далёкими и холодно-весенними, над которыми редко проносятся железные крылья — так пахнет дымка счастья.
И тогда пилот Юрий Устюгов вернулся, воскрес, а стрелок Константин Чумазов, по прозвищу Чума, — нет.
2.
В бывшем деревенском доме культуры, ставшим для пилотов временной казармой, вязко текло время. Жёлтое пламя, срывавшееся со сжатых губ стоявшей в центре стола гильзы, освещало помещение, скупо, обидчиво. Стены отзывались тенями.
Сидели молча. За день потеряли четверых: трёх стрелков и пилота. Ещё один экипаж не вернулся, но ребят ждали, надеялись на благосклонность неба, боялись спугнуть тщедушную надежду. Видели, как дымит, уходит вниз, отстаёт… но, вдруг дотянул, доковылял до своих…
— Пополнение завтра прибудет, — нарушил молчание замполит.
Заскрипели сапоги, вздохнули половые доски, прерывистым басом раздвинулись стулья.
— Я что не так сказал? — удивился замполит. — Ребят? Вы чего? Вы куда?
Хороший он был мужик, правильный. Заменял пилотам отца-батюшку и родину-матушку одновременно, в зависимости от ситуации. Мог выслушать, посоветовать, помочь. Теперь он изумлённо вертел головой, провожая зелёные сутулые спины.
— Вы чего, ребят? Рано же ещё…
Остался лишь Устюгов: сидел в углу, погружённый в дно пустого стакана, и молчал. Замполит нахмурился, встал, поправил рубаху и, выпятив живот, шагнул к лётчику.
— Ну, давай! Что ж со всеми не ушёл? Вали уж! Ишь ты, нежные они стали, война идёт, немец целые деревни жгёт, детишек расстреливает, люди сотнями…
— Гусь, — Устюгов поднял глаза, — не начинай.
Гусев не любил, когда пилоты зовут его «Гусём», да что пилоты, ещё в школе не любил — щедро зажигал за такое на лицах одноклассников фонари. Замполит сжал губы, прищурился и вдохнул через нос.
— Извини, — дёрнул головой Устюгов. — Тяжело мне… ведь мы с училища, понимаешь, не виделись. Друзья были с детства, школа, училище… вдвоём записались, летать хотели. Понимаешь, летать хотели! И ведь только вчера его к нам, а утром вылет, задание… даже поговорить не успели… как
