Жуть - Алексей Жарков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Он сказал, что мы успеем… — произнёс Пелерен, глядя на перемазанные углём руки.
— Что? — не понял Мариэтта. Он будто удивился, что машинист может говорить.
— Он сказал, что успеем… сказал, чтобы я не тормозил на уклоне…
Мариэтта моргнул. Рот наполнился кислой слюной. Он знал, какой вопрос сейчас задаст — даже не он, а его рефлексы, — и очень надеялся получить ответ: «кочегар». В то же время он знал, что услышит совершенно иное.
— Кто? — спросил начальник поезда.
— Тень, — пролепетал Гийом-Мари Пелерен. — Тот, кого нельзя рассмотреть.
5.
Старый вокзал преследовал его в кошмарах. Генерал Дитрих фон Хольтиц уже не пытался игнорировать его зов.
Покрутился на влажных простынях — жар кошмара или душный август? — потянулся за кружкой, выпил остатки холодного кофе по-польски. Молоко прокисло, но генералу было плевать. За окном в предрассветном огне вязнул убогий силуэт Эйфелевой башни, весь Париж тонул в растущем небесном кровоподтёке. Его Париж. Город, который он ненавидел, и над которым имел власть — приказом фюрера был поставлен военным комендантом.
Генерал фон Хольтиц закурил. Гитлер презирал курение, урезал норму табака в солдатских пайках, активно продвигал антиникотиновую кампанию. Фон Хольтиц лично слышал историю вождя: о бедной жизни в Вене, о брошенной в Дунай последней в жизни Гитлера пачке сигарет. Обходясь по несколько дней подряд без горячей пищи, молодой фюрер тратил приличные деньги на сигареты и вот однажды вместо очередной пачки купил себе хлеб и масло. Получились вкусные бутерброды. С отложенных на табак денег даже осталась сдача. И тогда — был Дунай.
Комендант криво улыбнулся. Табак он любил больше женщин. Больше сумасшедшего фюрера. Гитлер хочет, чтобы он разрушил этот город…
С момента прибытия в Париж генерал получил девять приказов уничтожить Париж, похоронить его в руинах. Фон Хольтиц колебался, но понимал, что исполнит волю фюрера, несмотря на весьма вероятное скорое освобождение Франции. Только бы не допустить нового Сталинграда…
Он сбил пепел в кружку.
Сон не уходил, воспоминания о кошмаре продолжали давить каблуками арийское сердце коменданта.
Во сне — он на вокзале Монпарнас. Ждёт прибытия поезда, распятый на тупиковом брусе: руки в стороны, лицом в направлении путей — почти мученик, почти жертва. Вокзальный жандарм сидит на краю перрона и с ухмылкой бросает в генерала патроны. Придирчиво выбирает, шевелит пальцем однотипные цилиндры, затем берёт с ладони один, точно приглянувшийся камушек, и швыряет в лёгкую мишень. Ещё один. И ещё.
— Хватит… прекратите… — скулит фон Хольтиц. Он чувствует приближение локомотива. Костным мозгом, гудящим позвоночником.
Неожиданно он понимает, что это вовсе не жандарм. А — Рауль Нордлинг, генконсул Швеции в Париже.
— Чего вы хотите?
— Освобождения политзаключенных, генерал.
— Это гражданские лица, я не могу вмешиваться… Их отправят в Германию.
Консул качает головой:
— Поезда больше не ходят из Парижа.
— Пять немцев-военнопленных за каждого заключённого, таковы мои условия обмена, — говорит генерал.
Генконсул попадает патроном в плечо коменданта, гадко улыбается.
— Генерал, вы не в том положении, чтобы диктовать условия, — он смотрит в направлении нарастающего гула.
Паровоз… близко. Очень близко. Скоро фон Хольтиц увидит его стальное рыло.
— Вы хотите войти в историю как человек, разрушивший Париж? Хотите начать бомбардировку?
— Что? — генерал не отрывает взгляд от рельс. Бьётся на брусе, рвёт кровоточащие ладони. — Освободите меня! Ну же!.. Вы сами виноваты… этот город… Сопротивление стреляет в моих солдат…
Генконсул подбрасывает на ладони последний патрон, сжимает кулак.
— Люди восстали против правительства Петена. Не против немцев.
— К чёрту! Достаньте эти чёртовы гвозди! Господи…
В этот момент появляется поезд. Каким-то непостижимым образом фон Хольтиц отчётливо видит перекошенное ужасом лицо машиниста. Генерал кричит.
Кричит.
Кричит.
Так громко, что его глаза взрываются, и перед ним расплёскивается тьма, наполненная рёвом пара и смехом генконсула…
Комендант судорожно затянулся.
Сигаретный дым не таял в воздухе, он плыл по номеру, лип к невидимым граням, обволакивал незримые поверхности. Генерал фон Хольтиц в оцепенении наблюдал за меняющейся комнатой.
В метре от кровати возник сидящий за сотканным из дыма столом сотканный из дыма мужчина. Он смотрел на коменданта… со страхом на призрачном сизом лице.
— Кто ты? — сухо спросил генерал.
Губы видения скривились, словно ими управлял кто-то другой.
— Денница.
Человек из сигаретного дыма завалился на спинку стула, руки его сползли со стола, по телу прошла судорога. Комендант нервно затушил сигарету, перекрестился.
— У неверующих столько разных обрядов, — усмехнулся Дым.
Пульс генерала зачастил.
— Что вам надо?
Призрак опустил голову и, как показалось, вздохнул, при этом он исказился, укрупнился. Затем сизое привидение вскинуло взгляд, посмотрело наполненными подвижным дымом глазницами на фон Хольтица — растерянно, испуганно. Наверное, так же как комендант смотрел на него.
— Тебя нет, — сказал Дым. — Тебя здесь нет.
Генерал почти не дышал. Не для того, чтобы обмануть силуэт — Дым его видел, Дым смотрел прямо на него, — вязкий страх стянул внутренности, пережал грудную клетку. Голова призрака постоянно видоизменялась, дым перетекал, густел в одном месте, в другом оставлял похожие на раны просветы. Фон Хольтиц неожиданно вспомнил, как сидел на коленях возле мёртвого друга. Как поднимал его голову, поворачивал, разглядывая разбитый выстрелом череп. Водянистая кровь Федерса на его ладонях, вывалившийся жёлто-серый мозг… Федерс надпилил наконечник пули, прежде чем дуло карабина высосало его жизнь. Его друг хотел умереть. Слишком много чёрных дорог, которые протоптала война, — так говорил Федерс. Фон Хольтиц не мог этого понять.
Лицо напротив…
Тут он понял, что знает его… видел раньше, недавно, в кошмаре…
Лицо машиниста в кабине несущегося паровоза.
4.
От камеры до комнаты, в которую его привели, — сущий пустяк, пара шагов по грязному коридору. Стул — его толкнули на него, вдавили, оставили на холодном металле, прикрученном к полу. Ушли.
Пелерен закрыл глаза, открыл. Стол, за ним другой стул, за ним дверь с зарешёченным окошком. Он смотрел на неё, пока она снова не отворилась.
В допросную просочился угловатый худой человек в костюме мышиного цвета. Лицо — будто приплюснуто, глаза — впалые, мутноватые. Прижимая к груди папку, он постоял у двери, всматриваясь в машиниста, едва склонив голову. Резко кивнул, шагнул к свободному стулу.
Ладони Пелерена покалывало. Он сделал вид, что рассматривает помещение, хотя решительно ничто не заслуживало здесь внимания, разве что густая безнадёга, выраженная в грязных сырых пятнах, в жестоком контакте камня и железа — двери, стол, стулья вдавили в пол и стены, приковали. Но…
Здесь было окно. Хвала небесам, здесь было окно. Завеса из солнечного света висела над стулом напротив, и когда на нём устроился человек с раздавленным лицом, золотистый разлив лёг на его субтильную грудь, словно луч фривольного прожектора.
Следователь открыл папку, сместил верхний лист немного влево.
— Гийом-Мари Пелерен? — сухо спросил он.
— Да.
— Машинист поезда №56, потерпевшего крушение 22 октября 1895 года на Западном вокзале?
— Да.
Узколицый кивнул, извлёк новый лист. В длинных пальцах появилась ручка с золотым пером, на столе — серебряная чернильница с крышечкой. Когда солнце скрывалось за облаком, во впалой груди следователя селились тени, будто заползали в пролом. Человек с раздавленным лицом задал несколько вопросов о биографии Пелерена. Не спрашивал — констатировал, требуя подтверждения, как артист аплодисментов. Родился там-то, тогда-то, родители такие-то, поступил туда-то в таком-то? Машинист едва успевал отвечать: да, да, да…
Появлялось солнце, и следователь таял, его голова отделялась от тела золотой гильотиной. Перо поскрипывало, оставляя на листах какие-то пометки. Вводные вопросы закончились.
— Время отправления состава
