Жуть - Алексей Жарков

— Генерал… как два дня? Я не понимаю… Вчера внизу… собрали, ждали атаки с самого утра… телефонной связи со штабом и фронтами не было, и вы…

— Вон, — тихо приказал комендант.

С улицы накатывал шум боёв. Как он мог не слышать его раньше?

Фон Хольтиц опустился на кровать, обхватил руками голову, но тут дверь снова распахнулась.

— Генерал, у меня послание, — сказал фон Арнэму, адъютант коменданта. — Передали через консула.

Генерал прочитал послание. Полковник Биллотт требовал сдать Париж, обещал защиту и сохранение ценностей генерала.

Лейтенант фон Арнэму ждал. Фон Хольтиц перечитал ещё раз.

— Сколько у нас людей?

— М-м… боюсь, что точная цифра…

— Здесь! На защите отеля!

— Половина батальона, генерал. Около двухсот человек.

Генерал закрыл глаза. Его отёчные щёки казались серыми, правый глаз подёргивался. Что-то шевельнулось внутри, скользнуло под шторками век, скроенная из теней фигура, всё время ускользающая, копошащаяся на периферии…

Комендант Большого Парижа странно улыбнулся уголком рта. Принимать решения легче — когда ты не один.

— Я принимаю требования, — сказал он. Встал, влез в бриджи с кантом и лампасом, стал застёгивать мундир. «Крымский Щит» — на рукаве, «Германский Крест» в золоте — на груди. — При одном условии…

— Генерал?

Фон Хольтиц надел фуражку, стал возиться с поясом из блестящей алюминиевой парчи; пояс украшали две тёмно-зелёные с синевой полосы, на овальной пряжке из позолоченного алюминия в обрамлении дубовых листьев гордо сложил крылья орёл вермахта.

— Мы сдадимся с почестями. С гнусными, но всё-таки почестями. Постреляем для вида. Они в нас, мы в них. Так и передай. Пусть атакуют… Пусть…

Да будет так.

Французы атакуют отель «Мёрис» в четырнадцать часов тридцать минут. Тремя группами полковника Варабио: по направлению к Тюэльри, к авеню Опера, центром — в лоб отеля.

Формального боя, предложенного немецким генералом, не выходит. Сопротивление оказывается более чем жестокое, но, в конце концов, все точки отпора взяты в плен. Уничтожены пять бронированных машин, одна «Пантера» и около двадцати грузовиков. Первым в контакт с комендантом вступает лейтенант Карше. Французский офицер препровождает сдавшегося генерала в машину полковника Биллотта. Фон Хольтиц смотрит под ноги, пинает каску с такой же эмблемой, что и на пряжке его офицерского пояса. Каска с орлом вермахта пьяно кружится в пыли.

— Вы просили о бое чести, — говорит полковник Биллотт, когда машина трогается. Он не смотрит на немецкого генерала. — И что же? Я потерял слишком много людей для почётного боя! Вы не выполнили соглашение. Не знаю, что теперь смогу для вас сделать.

Во время захвата немецкого батальона вторая дивизия потеряла пятерых, шестнадцать человек были ранены.

— Я не мог… — шепчет фон Хольтиц. — Он был голоден…

Биллотт с презрением отворачивается к окну. Он не собирается говорить с сумасшедшим.

Они едут на вокзал Монпарнас, где расположился штаб генерала Леклерка, командующего «чернокожей дивизией» (французы не любят вспоминать об этом, но столицу отвоёвывали в основном африканцы). Грузно поднявшись по ступеням и оказавшись внутри, фон Хольтиц ведёт себя странно. Он пугливо смотрит на пути, на большое окно наружной стены, его бьёт мелкая дрожь, в свете перронных фонарей его лицо похоже на грязный воск.

Бои в городе продолжаются, но трясущаяся рука немецкого генерала подписывает акт о капитуляции. Бывший комендант Большого Парижа сдаётся командованию союзников.

А ещё он начинает смеяться.

2.

После допроса Гийом-Мари Пелерена отвели в камеру. Заключённый не проронил ни слова, безвольно опустился на койку, закрыл глаза.

Оставшаяся после ухода Тени пустота невыносимо разрасталась внутри. Она вытесняла воспоминания, выжигала, как воздух, волю. Тот-кого-нельзя-рассмотреть покинул его — а самого машиниста осталось слишком мало.

1.

Смех ушёл.

Он не смеялся почти двадцать два года.

На Баден-Баден опускалась ночь. Генерал фон Хольтиц чувствовал приближение пустоты. Стремительное и неминуемое, как летящий без тормозов экспресс. Скоро он останется один — в своём немощном дряблом теле. Один на перекрёстке чёрных дорог.

Старик свернулся калачиком на жёстком диване, припал ртом к пульсирующей вене и стал грызть худое запястье…

0.

…с тяжёлой, отравленной воспоминаниями кровью, ты вытек наружу.

Существо, Тень, Призрак, Тот-кого-нельзя-рассмотреть, ты пробежал по коньку истории, скользнул к разжелобкам действительностей, по свесам судеб скатился в туман неопределённостей.

Остался нечётким пятном на периферии…

Тебя никогда не было. Как и Парижа, разрушенного нацистами в августе 1944 года. Как и экспресса Гранвиль — Париж, благополучно прибывшего на станцию Монпарнас 22 октября 1895 года.

Этой вялой реальности всегда нужна встряска, пощёчина — тогда появляется возможность увидеть её временный испуг, уцепиться за его трещины.

Этому чёртову миру нужен грохот и шок — тогда он замирает, на секунду задумывается, запоминает.

Этим чёрствым, жестоким сердцам нужен яркий образ, прожившая полвека картина, слепок катастрофы — тогда они поверят и в причастную к ней сущность, не смогут отвергнуть её зов, на время сделают тебя властным.

И ты снова взломаешь хрупкую систему времени и событий, выправишь историю.

Очередным разрушением: стены или человеческой воли.

Словами, из которых выпустили кровь.

— — —

Они встретились будто бы случайно. В 1926 году. В пробудившемся от весны Риме. На улице Корсо, широкой каменной лентой соединяющей пьяцца Венеция и пьяцца дель Пополо, и ещё помнившей эхо копыт конных состязаний, последние из которых состоялись здесь почти полвека назад.

Случайно…

Чарлз Уэбстер Ледбитер, рукоположенный в епископы Либеральной католической церкви, не верил в случайности. Особенно, когда дело касалось таких непостижимых личностей, как восточный адепт Сен-Жермен.

— Епископ, вы закончили свою книгу? — спросил Сен-Жермен, ведя Ледбитера на холм Пинчо.

— Работа близится к завершению.

— «Жизнь, скрытая в масонстве»… — словно попробовал на вкус Сен-Жермен, — отличное название, просто отличное.

Ледбитер скрыл удивление: он был уверен, что нигде не упоминал название книги, над которой работал.

Сен-Жермен, идущий справа и немного впереди, уже рассуждал об изъянах современного общества. Он ничем не отличался от любого итальянского джентльмена: одеждой, походкой. Идеальное вкрапление в мозаику римского дня. Тем не менее, епископ мог легко представить Сен-Жермена в камзоле и напудренном парике, таким, каким его изобразил Жан-Батист Готье-Даготи в… 1784 году.

В саду, где они присели на каменную лавку, пела вода — сады Рима немыслимы без воды, так же, как и без скульптур, арок, античных колон, мрамора и террас. Воздух благоухал персиком, абрикосом, миндалём, вишней, гранатом, жасмином и розами.

Сен-Жермен говорил о науках, дипломатии, переворотах и войнах.

— Мир едва не захлебнулся ужасом последней войны, — позволил себе редкое замечание Ледбитер.

Над довольно крупным носом Сен-Жермена порхала бабочка.

— Чтобы наткнуться на ужасть мировой войны, можно двигаться в двух направлениях. В прошлое или будущее.

— Человечество снова ждёт это страшное предупреждение?

— К сожалению, это вовсе не предупреждение и даже не намёк. Всего лишь припадок. Дурной сон, в котором можно гибнуть и воскресать, гибнуть и воскресать — бесконечно.

— Война… — произнёс Ледбитер, едва слышно, самому себе. Тут же встрепенулся, как человек, которому предстоит слишком много дел. — Как скоро начнётся новая война? Через десять лет? Двадцать? Кто и на чьей стороне будет сражаться? Кто победит?

— Это не так важно, поверьте. Можно знать, какие мышцы и когда сведёт судорога, но, если тело вынужденно постоянно двигаться, оно пострадает в любом случае. Упадёт, рухнет, чтобы снова подняться и побежать. Чтобы хотя бы попытаться…

Ледбитер молчал. Сен-Жермен любил говорить длинными монологами, и епископ старался не прерывать их. Ледбитер подозревал, что порой собеседник не слышит его. Глаза Сен-Жермена блуждали где-то вверху, над фонтаном из старых валунов, вокруг которых щетинились кусты шиповника.

— Вы никогда не замечали, что История похожа на сумасшедшего бегуна, одержимого самим движением, а не финишной чертой? Или на неуёмного рассказчика? Который всё говорит и говорит, в его рассказах нет ни начала, ни конца, но он не замечает этого… но возможно, это лишь главы одной большой рукописи, возможно… Кстати! Для вас у меня припасена одна