Жуть - Алексей Жарков

Перед ним вынырнул «мессер», намереваясь атаковать кого-то из ребят. Лётчик влепил ему из пушек. Истребитель разорвало у хвоста, словно перешибло обухом огромного топора.

— Щас нас бить будут, — крикнул стрелок.

— Откуда?

— Один слева!

Параллельно оси Ил-2 скользнула трассирующая очередь.

Устюгов укрылся вправо, скольжением, с небольшим креном, бросая машину из стороны в сторону. Застучал пулемёт стрелка. «Мессер» протёк дымом, ударился о невидимую стену и пошёл к земле, будто потеряв горизонталь неба.

Появились истребители прикрытия — родные «Яки». Небесная карусель сыпанула самолётами: своими или фашистскими — не разберёшь. Горящие факелы. Преданный высотой хлам. Опьянённый боем, чей-то Ил-2 таранил своей левой консолью киль и кабину немецкого истребителя, но на выходе из безумной атаки получил в бок… упал тяжёлой горькой слезой.

Вновь заголосила артиллерия, в небо потянулись трассы зенитных пулемётов, захлёбываясь, примеряясь. Ливень снарядов и пуль, хлещущий снизу вверх. Огненные змеи, изгибающие хвосты в опасной синеве.

От напряжения дрожали ноги, сердце стучало в мокрую, хоть выжимай, гимнастёрку. На Устюгова шёл «мессер» — лоб в лоб. Лётчик принял воздушную дуэль. Оба ждали до последнего, до верного. А потом Устюгов нажал на гашетку — возможно, на секунду раньше гитлеровца, на сантиметры точнее, — и залепил прямо в лобовое стекло. Узкая кабина «шмитта» взорвалась красным.

Опередил. Убил. Значит — жив.

В этот раз — да. Смерть первой отвела взгляд.

— Рядовой, есть чем стрелять?

— Да, Юр, пока есть, — произнёс из шлемофона голос стрелка.

У Устюгова сдавило желудок, онемело сердце.

— Костя?

— Да!

— Это ты?

— Кто ж ещё?

— Но как? Тебя же…

— В жаркое дело, — рация хрипела и цыкала, но Устюгов узнал этот голос, он знал его, пару дней назад он был точно таким же, также скрипел, перекрикивая крупнокалиберное стрекотание пулемёта Березина, — спокойно и смело…

— …иди, не боясь ничего! Костян! Но как?

— Вот вернёмся…

На плоскостях фонтанчиками брызнули эрликоновские выстрелы. Устюгов положил самолёт на крыло — и тут же совсем рядом грохнул зенитный снаряд, там, откуда он собирался уйти в пикирование. Обшивку фюзеляжа посекло осколками.

— Уходим на бреющий! — скомандовал он товарищам.

Выход из круга — это тяжело. Потому что последнему крепко достанется, наверняка.

Устюгов бросил машину к земле.

Шли двумя четвёрками, низко, словно с ветки на ветку: с брюха немцам не подойти, а сзади — начеку стрелки. Парочка «мессеров» увязалась следом, настырные, опасные — догоняют, бьют залпом, прицельно, экономно. У ведущего левой четвёрки срезало антенну, у второго выпали щитки, пожирая драгоценные километры скорости, из дыры фюзеляжа третьего лилось масло.

— Юра! Юра! — звала рация.

Лётчик узнал голос лейтенанта Амосова.

— Юра! За бортом! У тебя стрелка выкинуло!

Сначала Устюгов ничего не увидел — только искорёженный лючок для загрузки ящика с патронами на обшивке крыла. А потом понял: с другой стороны! Стрелка выбросило из кабины, видимо, рвануло взрывной волной, срезало осколком привязную струну, окунуло в бездну.

Каким-то чудом Костя не сорвался. Болтался за бортом на парашютной лямке, зацепившейся за что-то внутри стрелковой лохани, — вот оно, то самое чудо. Хватался за край кабины, снося избиения скорости: его колотило, тёрло, вдавливало в изуродованный фюзеляж, острый, злой, кровоточащий, рвущий комбинезон и тело.

Домой.

Устюгова прикрывали. Самолёт превратился в хрустальную птицу, которая требует бесконечной нежности и внимания. Он никогда не вёл Ил-2 так бережно — словно оказался вне кабины, словно нёс в ладонях птенца.

Нёс к дому обессиленного друга.

Неужели того самого, которого уже потерял однажды? Лётчик истребителя пытался поддержать стрелка. Взмахом руки за бронестеклом, покачиванием плоскостей, теснотой неба — порой он сближался настолько, что крыло оказывалось практически под ногами Костика. Во всём этом Устюгову виделась агония обречённости.

Линия фронта и огонь советских зениток остались за хвостовым оперением. Впереди — аэродром…

Устюгов открыл фонарь — жара в кабине стояла невыносимая, панибратская, до амикошонства наглая, — и крикнул Косте что-то неразборчиво-оптимистичное. Затем поставил гашетки на предохранитель, потянул на себя ручку предохранителя пневмоперезарядки, нажал на ручку пневмоперезарядки пушек, пулемётов, выключил рацию, перевёл винт на малый шаг. Давление воздушной системы упало, и он открыл бортовой баллон. На двухстах двадцати километрах в час дал рукоятку крана шасси от себя, медленно, чутко, точно стелил под спящего. Автоматизм операций отвлекал Устюгова от дурных мыслей. На панели загорелись зелёные лампочки: шасси выпущено. Летчик зафиксировал рукоятку стопорной шпилькой.

«Так, хорошо, хорошо…»

Устюгов расконтрил рукоятку крана щитков, прикрыл шторки водорадиатора, на планировании выпустил щитки, триммером руля высоты снял нагрузку с ручки управления, снизил скорость и установил расчёт на посадку.

Приближалась посадочная полоса — утрамбованная земля, угроза, крепкий противник.

«Только бы успел поджать ноги, только бы смог…»

Он полностью добрал на себя ручку управления. Когда колёса штурмовика коснулись земли, захотелось зажмуриться, на секунду спрятаться в темноте, но Устюгов не позволил себе такой роскоши. Ему показалось, что штурмовик упал на бетон: всё внутри сжалось, задрожало, оглушённое мерзким ощущением, хотя летчик понимал — так мягко, как сейчас, он ещё ни разу не садился. Это осознание осталось на периферии мыслей, никчёмное и дремотное.

«Ильюшин» пробежал двадцать метров, тридцать, сорок… летчик плавно задействовал тормоза. Из хрустальной птицы машина превратилась в тяжёлого уставшего зверя, желающего единственно остановиться, упасть, отдохнуть. Возможно, умереть.

Стрелки скоростей замерли.

Устюгов убрал щитки, открыл до упора фонарь и, прежде чем зарулить на стоянку и остановить мотор, поднялся над кабиной и оглянулся на посадочную полосу.

Костя лежал на спине, в полсотне метров от самолёта, он словно смотрел в перевёрнутый черпак неба, дно которого натёрли до серебристого мерцания. Лямка парашюта оторвалась при посадке. Над неподвижным стрелком низко прошёл истребитель. Серьёзность «Яка» была красноречивее изломанной позы стрелка — Устюгов многое бы отдал, чтобы увидеть ликующее покачивание крыльями. Но нет.

Чуда не свершилось.

Костик погиб.

Снова.

5.

Вечером, помянув экипажи Акундинова — Хорха, Смирнова — Штангеева, а также стрелка Константина Чумазова, стали читать письма. Кто по третьему разу, кто по четвёртому. Мусолили, вчитывались, перечитывали, писали ответы, сгорбившись над планшетом и слюнявя синим языком карандаш. Другие смолили папиросы, хмуро уставившись перед собой и покусывая губы.

Устюгов сидел на табурете перед крыльцом и чистил свой ТТ. На улицу вывалился старший лейтенант Андрей Волков. Увидев Устюгова, поджёг папироску:

— Что сделаешь, когда война, пффф… закончится?

Устюгов почти не размышлял над вопросом:

— Напишу матери. Первое письмо.

Волков задумчиво кивнул, и продолжил мелко кивать, словно угасая вместе с мыслью.

— Длинное будет письмо.

— Нет, — сказал Устюгов. — Короткое. «Мама, я остался жив».

Он щёлкнул предохранителем и отставил ТТ на колене, резко, будто обжёгся.

— Почему не пишешь? — спросил Волк, помолчав. — Мать ведь, волнуется, небось.

Волков писал домой раз в месяц, отправлял вместе с жалованием. Устюгов слал только деньги.

— Не о чем, — сказал он. — Кроме смерти — не о чем.

— Вот чудак! О жизни пиши! Как «Землянку», пффф, поём душевно. О самогоне жгучем, о медсёстрах да мотористках, о неверующем в приметы Евлампове, который бреется перед вылетом — и хоть бы хны. О барашке, которого Гоги на соляру выменял, и которого девки себе забрали, на откорм будто бы… Юр, да хоть о небе напиши.

— Зачем? Если над всем этим смерть. Если не вернусь, то — зачем?

Волк покачал головой, плюнул на бычок и щелчком отправил в темноту.

— За самогоном надо идти, — сказал, завершая, — без командира теперь.

— Как моего стрелка звали, помнишь? — тихо, словно в тревожную пустоту, спросил Устюгов. На Волкова он не смотрел.

— Эм… как-то… на «чэ»…

— Константин Чумазов.

— Точно, Чумазов, и что?

— А до него как стрелка звали?

— Слышь, пехота…

— Так же. Константин Чумазов.

— Да ладно, Утюг! Шутишь?!

— Не шучу… Сегодня в штабе проверил.

— Не, бывает же такое, ты смотри! Братья что ли?

— Нет, не братья. Друг мой, со школы…

Волков поднял брови.

— Учились с ним вместе… и знаешь что?

— Ну?

Устюгов сжал виски длинными пальцами правой руки, зажмурился на секунду.

— Я