Жуть - Алексей Жарков

Впереди шли два «Ильюшина» другого авиаполка. Лётчик пристроился за ними. Развернулись на восток, долетел с ними до города, сориентировался и направился к своему аэродрому.

При посадке «горбатого» мотало, будто кумач над революционной толпой. Устюгов берёг зубы от бьющей ручки, старался не разбить лицо. Самолёт рвануло раз, ещё, и он встал как вкопанный. Лётчик больно приложился скулой.

Он оставался в кабине довольно долго. Просто сидел неподвижно и смотрел в панель, не видя приборов и выключателей.

— Ух и разделали тебя, — покачал головой Григорьевич, когда Устюгов открыл фонарь и встал в полный рост. — Стрелка, стрелка достаньте! — это уже не лётчику, другим.

— Не помочь.

— Доставайте…

Лётчик спустился на землю.

Пробиты покрышки, стойки шасси, сколот кусок винта, повсюду дыры — самолёт искалечен, мёртв. Уцелел только мотор и бензобак. И Устюгов.

Устюгов, который привёз Костика мёртвым.

В третий раз.

Глядя, как тело стрелка достают из кабины, он сделал шаг назад, второй, третий, его глаза стали холодными, как стеклянные шарики. В одном из механиков он узнал Костю, увидел его лицо. Внутри взвыло струной — тут же оборвалось. Что-то важное, делающее этот мир понятным и последовательным. Устюгов протёр глаза рукой. Механик стал самим собой. Костя исчез, но сразу возник в кабине идущего на посадку штурмовика. Устюгов не мог видеть лицо пилота с земли, но это не имело значения. Уже — нет.

Бомбовые отсеки его сознания раскрылись, и туда стали загружать нечто бесформенное, чёрное, пугающее.

Последнее пике Акундинова, Чума, восьмой патрон…

Устюгов развернулся и пошёл в направлении мызы. Бездумно, вперёд, главное — прочь. Погода испортилась. Небо висело низко: тяжёлое, мышиного цвета, как солдатская шинель. Пошёл дождь. Приземистые деревенские домики медленно вырастали из прибитой каплями земли, точно деревянные грибы, с каждым десятком шагов, с каждой оброненной фразой. Мир — тесный, сырой, небрежно струганный, — внимал бессмысленному шёпоту лётчика, изредка оглашаясь криком вороны.

Кто-то позвал, окликнул.

Голос был знакомым. Таким знакомым… Устюгов стиснул зубы и зашептал ещё более отчаянно, более бессвязно. Он не остановился, не оглянулся — продолжал идти вперёд.

Мимо проплыли тёмные штакетины изгороди, мелькнул перевёрнутый кувшин со сколотым горлышком, по лицу царапнула ветка яблони. Устюгов увидел калитку, и лавку рядом с калиткой, и ухватистые листья крапивы, скрывшие левый край лавки, и сел прямо туда, в крапиву, в сырость, в тишину.

И медленно опустил лицо в ладони.

7.

Утром следующего дня всё повторилось. Устюгов мрачно смотрел, как стрелок несётся к самолёту, нахлобучивая на ходу ушастый шлем и роняя перчатки.

Команда, взлёт, круги над полем, сбор.

Устюгов занял место в строю, но через некоторое время стал отставать.

— Утюг, что там? — нарушил радиомолчание Акундинов.

— Давление.

Соврал. С двигателем всё было в порядке. Лётчик присматривал подходящее для посадки поле. И, когда группа скрылась из вида, направил самолёт к земле. Остановил машину недалеко от леса, заглушил двигатель, отодвинул фонарь, вылез на крыло и подошёл к стрелку. Присмотрелся.

В кабине стрелка сидел его друг. Чума. Костик. Призрак. Трижды, нет, четырежды погибший, и четырежды вернувшийся. К нему, Устюгову. Зачем?

— Выходи, Чума, разговор есть.

Костя выбрался, спрыгнул на траву.

— Тихо-то как… травой пахнет…

— Ты мне, Костян, вот что объясни. Ты вчера со мной летал, подожди, я спрошу, подожди, говорю… ты со мной вчера летал и погиб. И перед этим два раза со мной летал, вот в этой самой кабине, за этим самым пулемётом, и умирал, и возвращался, как такое может быть? Как? Ведь я же видел… как уносят тебя… лицо, ноги, всё в крови… невозможно, так не бывает! Не бывает так! А капитан? Как Акундинов уцелел? Ведь я же видел, все видели… и помянули потом… как такое может быть, скажи? В конце концов я сам, сам, понимаешь, стрелялся! Кажется… ведь я же не сплю, не сошёл с ума? Что ты молчишь?! Я же не сошёл с ума, так? Я же вот, видишь, лётчик, летаю, бью немцев! И возвращаюсь… но ты! Ты!!! Как ты возвращаешься каждый раз? С того света… — Устюгов замолк, подошёл к Чумазову, стиснув зубы, сжав кулаки, посмотрел прямо в глаза, в серые, настоящие глаза, именно такие, какими их помнил.

— Юр, ты же помнишь… — сказал стрелок, — «и в жаркое дело, спокойно и смело…»

— В жаркое дело, говоришь?.. Спокойно, говоришь?.. — задохнулся Устюгов. — А я не могу спокойно, когда вокруг меня какая-то чертовщина происходит… Понимаешь? Не могу! Не могу я так, не могу прощаться с другом после каждого боя, не могу слышать каждый день, как он умирает у меня за спиной, не могу… спокойно! Ты… ты! — Устюгов поднял руку, в которой оказался ТТ, лицо его покраснело, точно свежая рана, потом сделалось молочно-белым, как верхняя часть ногтя, лётчик опустил глаза и с силой оттолкнул Чумазова. — Ты же умер! Погиб! Тогда, в училище! Ты же погиб тогда!

— Да нет же, не погибал я… никто не погибал.

Устюгов поднял взгляд и отшатнулся, словно получил выстрел в лицо. Пистолет едва не выпал из ослабшей руки, глаза набухли кровью и выпучились, шестерни сердца заклинило болью.

— Ты… ты…

Стоящий перед ним продолжил:

— Никто не погибал. Никто, кроме тебя. Только ты, каждый раз — только ты. За нас, за всех.

Устюгов отпустил тяжёлые воспалённые веки, с трудом поднял, надеясь обмануться ещё раз. В этот раз — особенно. Но снова увидел самого себя. Перед ним стояло его отражение, словно на землю упала гильотина гигантского зеркала. Двойник в замасленной «счастливой» гимнастёрке под ремнями, в шлеме с очками на лбу.

«Отражение» спрятало пистолет в кобуру, улыбнулось и, хлопнув Устюгова по плечу, сказало:

— Чума, прекращай дурака валять, мне же теперь с особистами объясняться… да уж, непростой разговорчик предстоит. Ладно, полетели громить фашистов. Без нас же не справятся.

Устюгов осмотрел себя. На нём была форма стрелка. И никакого пистолета в руке, никакой кобуры на бедре, он сделал шаг назад, развернулся к штурмовику и увидел собственную спину. Другой стрелок лез в кабину, поправлял ремни, осматривал пулемёт, ёрзал на лямке… Он видел это со стороны, в то же время находясь в кабине стрелка, глядя на высокий хвост перед собой, и одновременно — на приборы кабины пилота, на ручку управления, перекрестие прицела на стекле.

Он задвинул фонарь, перевёл закрылки, запустил двигатель, двинул рычаг тяги — и поднялся над полем.

Он увидел, как мимо проносится, задирая подол зелёного поля, штурмовик, а на месте пилота — он, Юрий Устюгов, а за спиной — Костик Чумазов, Чума.

Он улетел.

Он остался.

Глядя, как штурмовик набирает высоту, следуя в зарево нового боя, без надежды на возвращение. Чёрная тень на сером небе, фантом, проказа, угроза. Крылатая машина неслась к врагу, словно пытаясь оправдать своё прозвище, данное гитлеровцами, словно это и была «Schwarzer Tod».

Чума.

«Всё теперь одному.

Только кажется мне,

Это я не вернулся из боя»

Владимир Высоцкий.

— — —

Солнце — цвета крови, напуганное, отёчное. Жара плавит воздух в саду Тюильри, течёт над дворцовой оградой, которую колышут тысячи рук. Живой коридор из швейцарских и французских гвардейцев. Вкрапления дворян, красные куртки, пистолеты и шпаги.

По ступеням дворца сходит толстяк — король сдаётся Национальному собранию. Рядом с монархом резвится мальчик-дофин, позади грациозно шествует супруга. На Антуанетте белое платье с высоким поясом и шляпа с перьями, по правую руку — любимая подруга, молодая герцогиня Ламбаль.

— В этом году листья падают слишком рано, — говорит король. — Когда возвратимся во дворец, надо сделать садовникам замечание.

— Вы не вернетесь во дворец, Ваше Величество…

Решётка падает. Сад Тюильри наводняет толпа, кричит, теснит, сжимает. Десятки голодных рук, сжатых кулаков, остервенелые ртов. Голова гвардейца на пике… Сорванная с Антуанетты косынка… Безжалостные топоры… Разрубленные трупы защитников… брошенные в толпу руки, ноги…

Дым и грохот пушек над площадью, над бегущими