Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Вы читали мне стихи. Потому что Уайрман не мог. Вы это помните?

– Да, мэм.

Разумеется, я помнил. Это было приятное времяпрепровождение.

– Если бы я сказала вам: «Память, говори»[158], вы бы подумали о человеке – не могу вспомнить его фамилию, – который написал «Лолиту», не так ли?

Я понятия не имел, о ком она говорит, но кивнул.

– Но есть еще и стихотворение. Я не помню, кто его написал, но начинается оно словами: «Пообещай мне, память, не забыть ни аромата роз, ни шороха струящегося пепла; Пообещай, что я еще прильну к зеленой чаше моря, хоть один последний раз…» Эти строки трогают вам душу? Я вижу, что трогают.

Пальцы, державшие мундштук, разошлись, рука потянулась ко мне, погладила по волосам. И у меня возникала мысль (со временем я в ней только укрепился), что вся моя борьба за жизнь и стремление вновь стать самим собой окупились прикосновением руки этой старой женщины. С гладкостью потрескавшейся ладони. С пальцами, которые не могли полностью разогнуться.

– Живопись – это память, Эдгар. Проще не скажешь. Чем яснее память, тем лучше живопись. Чище. Эти картины… они разбивают мне сердце, а потом оживляют его. Мне так приятно знать, что созданы они в «Салмон-Пойнт». Несмотря ни на что. – Она подняла руку, которой прежде погладила меня. – Скажите, как вы назвали эту картину?

– «Закат с софорой».

– А эти… как? Наверное, «Закат с раковиной», и дали им номера с первого по четвертый?

Я улыбнулся.

– Вообще-то их шестнадцать, начиная с рисунков цветными карандашами. Здесь висят самые лучшие. Они сюрреалистичны, я знаю, но…

– Нет в них ничего сюрреалистичного, они классические. Любой дурак это увидит. Они включают в себя все элементы: землю… воздух… воду… огонь.

Я увидел, как губы Уайрмана беззвучно прошептали: «Не утомляй ее!»

– Почему бы нам быстренько не посмотреть все остальные картины, а потом я принесу вам чего-нибудь прохладительного? – спросил я ее, и Уайрман одобрительно кивнул, поднял руку с соединенными в кольцо большим и указательным пальцами. – Тут жарко, даже с включенными на полную мощность кондиционерами.

– Согласна, – ответила она. – Я уже немного устала. Но, Эдгар…

– Что?

– Приберегите картины с кораблем напоследок. После них мне точно потребуется что-нибудь выпить. Может, в кабинете. Один стаканчик, но с чем-то покрепче кока-колы.

– Вы его получите. – И я вновь протиснулся к ручкам кресла.

– Десять минут, – прошептал Уайрман мне на ухо. – Не больше. Если возможно, я бы хотел увезти ее отсюда до появления доктора Хэдлока. Увидев ее, он жутко разозлится. И я знаю на кого.

– Десять. – Я кивнул и покатил Элизабет в зал, где находился шведский стол. Толпа по-прежнему следовала за нами. Мэри Айр принялась что-то записывать. Илзе взяла меня под руку, улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. Вновь появилось ощущение, что я во сне. И сон этот в любой момент может покатиться под уклон, чтобы обернуться кошмаром.

Элизабет радостно вскрикивала, глядя на «Я вижу луну» и цикл «Дьюма-роуд», но вот когда потянулась руками к «Розам, вырастающим из ракушек» – будто собиралась их обнять, – у меня по коже побежали мурашки. Она опустила руки, посмотрела на меня поверх плеча.

– Это сущность. Сущность всего этого. Сущность Дьюмы. Вот почему те, кто живет здесь, не могут покинуть остров. Даже если их головы уносят их тела, сердца остаются. – Элизабет вновь взглянула на картину, кивнула. – «Розы, вырастающие из ракушек». Это правильно.

– Спасибо, Элизабет.

– Нет, Эдгар… спасибо вам.

Я поискал Уайрмана и увидел, что он разговаривает с другим юристом, из моей прошлой жизни. И вроде бы они сразу нашли общий язык. Я лишь надеялся, что Уайрман не допустит ошибки, не назовет его Боузи. Когда я перевел взгляд на Элизабет, она по-прежнему смотрела на «Розы, вырастающие из ракушек» и вытирала глаза.

– Я влюбилась в эту картину, но мы должны двигаться дальше.

После того как она посмотрела остальные работы в этом зале, вновь послышался ее голос. И говорила она, возможно, сама с собой:

– Разумеется, я знала, что кто-то должен прийти. Но я и представить себе не могла, что этот кто-то создаст картины такой мощи и новизны.

Джек похлопал меня по плечу, наклонился, чтобы прошептать на ухо:

– Прибыл доктор Хэдлок. Уайрман хочет, чтобы вы как можно скорее закончили экскурсию.

Центральный зал находился на пути к административной части, и Элизабет могла покинуть галерею (предварительно осушив, как и собиралась, стаканчик) через служебный выход. Да и кресло вывезти через него было проще, потому что он использовался для разгрузочных работ. Хэдлок мог сопровождать ее, если б у него возникло такое желание. Но я боялся везти Элизабет мимо картин с девочкой и кораблем, и уже не потому, что она могла их раскритиковать.

– Поехали, – распорядилась Элизабет, стукнув аметистовым перстнем по ручке инвалидного кресла. – Давайте взглянем на них. Нечего тянуть резину.

– Вас понял, – отозвался я и толкнул кресло к центральному залу.

– Тебе нехорошо, Эдди? – тихим голосом спросила Пэм.

– Все отлично.

– Я же вижу. Что не так?

Я только покачал головой. Мы уже шли по центральному залу. Картины висели на высоте шесть футов. Других экспонатов не было. Стены задрапировали какой-то грубой коричневой тканью вроде брезента. Компанию циклу «Девочка и корабль» составлял только «Смотрящий на запад Уайрман». Мы медленно приближались к нему. Колеса кресла бесшумно катились по светло-синему ковру. Шум идущей позади толпы то ли смолк, то ли мои уши блокировали его. Я словно видел картины впервые, и они выглядели отдельными кадрами, вырезанными из кинофильма. При переходе от картины к картине изображение проступало чуть яснее, становилось чуть четче, но оставалось тем же самым – кораблем, который я увидел во сне. И везде фон кораблю составлял закат. Гигантская раскаленная докрасна наковальня заливала светом западный горизонт, расплескивала кровь по воде и воспаляла небо. Корабль – трехмачтовый труп, приплывший из чумного барака смерти. Паруса висели лохмотьями. На палубе – ни души. Что-то ужасное проступало в каждой линии, и хотя не было никакой возможности указать причину, возникал страх за маленькую одинокую девочку в лодке, маленькую девочку, которую на первой картине я нарисовал в платье с крестиками-ноликами, маленькую девочку посреди Залива цвета красного вина.

На первой картине угол зрения не позволял увидеть название корабля смерти. В «Девочке и корабле № 2» корабль немного разворачивался, но маленькая девочка (все с теми же искусственными рыжими волосами, но теперь уже в платье в горошек, как у Ребы) закрывала собой все, кроме буквы «П». В «№ 3» вместо одной буквы появились три: «ПЕР», а Реба точно стала Илзе – это было заметно даже со спины. И в лодке лежал гарпунный пистолет Джона Истлейка.