Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Не очень. – Он уныло посмотрел на меня.

– Она приходила в себя в «скорой помощи»? Что-нибудь говорила?

– Да.

– Что?

Из кармана льняной рубашки Уайрман достал приглашение на мою выставку, со словами «ВЗГЛЯД С ДЬЮМЫ», напечатанными на лицевой стороне. На оборотной он нацарапал три строчки. Буквы прыгали вверх-вниз (вероятно, «скорую» сильно трясло на ходу), но я смог разобрать слова:

«Стол течет».

«Ты захочешь, но нельзя».

«Утопите ее, пусть снова заснет».

Все фразы пугали, но от последней кожа на руках пошла мурашками.

– Что-нибудь еще? – Я вернул приглашение.

– Она пару раз произнесла мое имя. Узнала меня. И произнесла твое, Эдгар.

– Взгляни вот на это. – Я пододвинул к Уайрману конверт из плотной бумаги.

Уайрман спросил, где я его взял, и я ответил. Он сказал, что как-то странно все совпало, на что я только пожал плечами. Потому что помнил слова Элизабет: «Вода теперь бежит быстрее. Скоро появятся пороги». Вот они и появились. И меня не отпускало предчувствие, что это были только цветочки.

Моему бедру заметно полегчало, его ночные стенания перешли в обычные всхлипывания. Согласно народной мудрости, собака – лучший друг человека, но я бы проголосовал за аспирин. Передвинув стул, я сел рядом с Уайрманом и смог прочитать заголовок: «МАЛЫШКА С ДЬЮМА-КИ ПОТРЯСАЕТ ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ! ОНА – ВУНДЕРКИНД?» С фотоснимка под заголовком на меня смотрел мужчина, которого я уже не раз видел одетым в купальный костюм: Джон Истлейк того периода, когда еще не набрал лишний вес. Он улыбался, поднимая улыбающуюся маленькую девочку. Элизабет выглядела точно так же, как и на семейном портрете «Папуля и его дочки», только теперь держала обеими руками рисунок, который протягивала к объективу фотокамеры, а голова ее была забинтована. Фотограф запечатлел и другую девочку, уже подростка (старшую сестру, Адриану, и да – волосы у нее могли быть цвета моркови), но поначалу ни Уайрман, ни я не обратили на нее внимания. Как и на Джона Истлейка. Как и на малышку с повязкой на голове.

– Святый Боже! – выдохнул Уайрман.

Рисунок изображал лошадь, которая смотрела поверх изгороди. Лошадь широко (не по-лошадиному) улыбалась. На переднем плане, спиной к нам, маленькая девочка в золотых кудряшках протягивала улыбающейся лошади морковку размером с ружье. С обеих сторон, словно театральный занавес, росли пальмы. Над головой плыли пухлые облака, и огромное солнце выстреливало веселые лучи.

Это был детский рисунок, но талант его создательницы сомнений не вызывал. В лошади ощущалась такая joie de vivre[161], что улыбка казалась кульминацией какой-то очень удачной шутки. Можно собрать десяток студентов, обучающихся живописи, дать им задание – нарисовать счастливую лошадь, и я могу поспорить, что никому из них не удастся и близко подойти к такому вот рисунку. Даже морковка-переросток выглядела не ошибкой, а элементом смеха, его усилителем, живописным стероидом.

– Это не шутка, – пробормотал я, наклоняясь ближе… да только пользы это не принесло. Четыре фактора одновременно ухудшали восприятие деталей: сама фотография, ее газетная копия, ксерокс газетной копии и… время. Восемьдесят лет, если я еще помнил правила математики.

– Что «не шутка»? – переспросил Уайрман.

– Утрирование в изображении лошади. И морковки. И даже солнечных лучей. Это крик ликования ребенка, Уайрман!

– Надувательство – вот что это такое. Наверняка. Ей тут только два годика! Двухлетний ребенок не способен нарисовать даже фигурки из черточек и кружочков и назвать их папой и мамой. Или я ошибаюсь?

– Случившееся с Кэнди Брауном – надувательство? Или с пулей, сидевшей в твоем мозгу? Которой теперь нет?

Он молчал.

Я постучал пальцем по слову «ВУНДЕРКИНД».

– Посмотри, они даже нашли правильный термин. Как думаешь, если б она была бедной и черной, они бы назвали ее «МАЛЕНЬКИМ ВЫРОДКОМ» и определили в какое-нибудь «Шоу уродов»? Я вот думаю, что да.

– Будь она бедной и черной, то никогда бы не добралась до бумаги. И не упала бы с запряженного пони возка.

– Так вот что слу… – Я оборвал фразу на полуслове и вновь уставился на мутный фотоснимок. Только теперь я смотрел на старшую сестру. На Адриану.

– Что? – спросил Уайрман, и в его голосе звучал вопрос: «Что теперь?»

– Ее купальник. Тебе он не кажется знакомым?

– Целиком его не видно, только верхнюю часть. Остальное закрывает рисунок, который держит Элизабет.

– А что ты можешь сказать насчет той части, которая видна?

Он долго смотрел на ксерокопию.

– Мне бы не помешало увеличительное стекло.

– От него больше вреда, чем проку.

– Ладно, мучачо, купальник выглядит знакомым… но, может, таким его сделали твои слова?

– Если взять все картины «Девочка и корабль», только одна девочка в лодке вызывала у меня сомнения – с «Номера шесть». Рыжие волосы, синий купальник с желтой полосой по вороту. – Я постучал пальцем по изображению Адрианы на ксерокопии, полученной от Мэри Айр. – Вот та девочка. Вот тот купальник. Я в этом уверен. Как и Элизабет.

– И что все это значит? – спросил Уайрман. Он просматривал текст, потирая пальцами виски. Я спросил, не беспокоит ли его глаз.

– Нет. Просто… хрен знает что… – Он взглянул на меня круглыми глазами, по-прежнему растирая виски. – Она упала с этого чертова возка и ударилась головой о камень, так здесь написано. Пришла в себя в кабинете семейного доктора, когда они уже собирались везти ее в больницу в Сент-Пит. Потом начались припадки. Тут написано: «Припадки у маленькой Элизабет иногда бывают и сейчас – пусть не очень сильные и вроде бы не приносящие вреда». И она начала рисовать!

– Должно быть, несчастный случай произошел вскоре после того, как они сфотографировались на том семейном портрете, потому что выглядит она точно так же, а в таком возрасте дети меняются быстро, – заметил я.

Уайрман вроде бы меня и не услышал.

– Мы все в одной лодке, – изрек он.

Я уж хотел спросить, о чем это он, а потом понял, что нужды в вопросе нет.

– Si, senor.

– Она ударилась головой. Я выстрелил в себе голову. Тебе раздавил голову автопогрузчик.

– Кран.

Он махнул рукой, давая понять, что разницы никакой. Потом сжал мое единственное запястье. Холодными пальцами.

– У меня есть вопросы, мучачо. Почему она перестала рисовать? И почему я не начал?

– Почему она перестала, я точно сказать не могу. Может, забыла, что рисовала – поставила психологический блок, – может, сознательно лгала. Что же касается тебя, то твой талант – сочувствие. А на Дьюма-Ки сочувствие переросло в телепатию.