Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Джин, – поправил он меня. – И люди, которые слушали вашу лекцию, так не думают. Вы выступили прекрасно. Я только сожалею, что Элизабет при этом не присутствовала. Она бы гордилась собой.

– Может, ей удастся приехать на открытие выставки?

Джин Хэдлок покачал головой, очень медленно.

– Я в этом сомневаюсь. Она боролась с Альцгеймером изо всех сил, но наступает момент, когда болезнь просто берет верх. Не потому что пациент слаб, просто таково его физическое состояние. Это как рассеянный склероз. Или рак. Едва проявляются первые симптомы – обычно это потеря краткосрочной памяти, – часы начинают отсчет. Похоже, время Элизабет на исходе, о чем я очень сожалею. И я понимаю, как и большинство ваших слушателей, что вся эта суета вам не по нутру…

– Будьте уверены.

– …но если бы Элизабет попала на выставку, она бы так радовалась за вас! Я знаю ее большую часть своей жизни и могу сказать, что она взяла бы под контроль все, включая развешивание картин.

– Хотелось бы мне встретиться с ней в те годы.

– Удивительная женщина. Ей было сорок пять, а мне двадцать, когда мы выиграли микст на любительском теннисном турнире в клубе «Колония» на Лонгбоут-Ки. Я как раз приехал на каникулы из колледжа. Кубок все еще у меня. Думаю, и она где-нибудь хранит свой.

Его слова напомнили мне фразу: «Вы ее найдете, я уверена». Но прежде чем я успел подумать, откуда она взялась, в голову пришла другая мысль. Связанная с тем, о чем шла речь сегодня.

– Доктор Хэдлок… Джин… Элизабет писала красками? Или рисовала карандашом?

– Элизабет? Никогда, – и он улыбнулся.

– Вы в этом так уверены.

– Это точно. Я спросил ее однажды и хорошо помню тот случай. В город с лекцией приехал Норман Рокуэлл. Он не остановился в вашем доме, предпочел «Ритц». Норман Рокуэлл – трубка и все такое! – Джин Хэдлок покачал головой, теперь он широко улыбался. – Господи, какой поднялся шум, какие были крики, когда Художественный совет объявил о приезде мистера «Сэтедэй ивнинг пост»[144]. Идея принадлежала Элизабет, и ей нравился весь этот ажиотаж. Говорили, что желающих послушать лекцию хватит, чтобы заполнить стадион Гриффина на Бен-Хилл… – Он заметил недоумение на моем лице. – Флоридский университет. Болото, откуда живыми выползают только «Аллигаторы».

– Если вы говорите о футболе, то мой интерес начинается «Викингами» и заканчивается «Упаковщиками»[145].

– Дело в том, что я спросил Элизабет о ее способностях как художника по ходу всей этой шумихи. И нужно сказать, на Рокуэлла народ пришел, причем не в аудиторию Гелдбарта, а в Городской центр. Элизабет рассмеялась и ответила, что она едва сможет нарисовать человечка из палочек и кружочков. Она еще воспользовалась спортивной метафорой, вот почему я, вероятно, подумал об «Аллигаторах». Сказала, что она такая же, как и многие богатые выпускники колледжа, только ее интересует живопись, а не футбол. Она сказала: «Если не можешь быть спортсменом, дорогой, тогда поддерживай спорт. И если не можешь быть художником, корми их, заботься о них, обеспечь место, где они могли бы укрыться от дождя». Но талант к живописи? Нет, нет и нет.

Я хотел рассказать ему об Эгги Уинтерборн, подруге Мэри Айр. Потом прикоснулся к красной ручке в моем кармане и решил, что не стоит. Решил, что хочу совсем другого: вернуться на Дьюма-Ки и рисовать. Картина «Девочка и корабль № 8» была самой грандиозной и смелой из всего цикла, самой большой и самой сложной, и я ее уже практически закончил.

Я встал и протянул руку.

– Спасибо вам за все.

– Пустяки. Если вы передумаете, и вам потребуются болеутоляющие посильнее…

iv

Разводной мост на Дьюма-Ки подняли, чтобы пропустить в сторону Залива дорогую игрушку какого-то богача. Сидя за рулем «малибу», Джек восхищенно смотрел на девушку в зеленом бикини, которая загорала на палубе. Радиоприемник был настроен на волну «Кости». Закончилось рекламное объявление салона, торгующего мотоциклами (на «Кости» обычно рекламировали продажу мотоциклов и услуги по ипотеке), группа «Who» заиграла «Magic Bus». Культя зачесалась, начала зудеть. Зуд медленно усиливался и распространялся вниз. Я чуть прибавил звука. Потом сунул руку в карман и достал ручку. Не синюю, не черную; она была красной. Повертел ее в лучах заходящего солнца. Открыл крышку бардачка, порылся внутри.

– Помочь что-то найти, босс?

– Нет. Поглядывай вон на ту крошку. Я справлюсь сам.

Я вытащил купон на бесплатный «Чекерс НАСКАР бургер» («Ты должен есть!» – гласила надпись на купоне). Перевернул. На обратной стороне текста не было. Я работал быстро, не думая. Закончил еще по ходу песни. Под маленькой картинкой написал пять печатных букв. Сама картинка напоминала те завитушки, которые я рисовал в другой жизни, разговаривая (обычно с каким-нибудь кретином) по телефону. Пять букв: «ПЕРСЕ» – название моего загадочного корабля. Только я не был уверен, как именно нужно произносить это слово. Я бы поставил ударение на втором слоге, но тогда слово звучало бы почти как «Персей», а я считал, что следовало ограничиться «персе».

– Что это? – спросил Джек, глянув на рисунок, а потом сам же и ответил: – Маленькая красная корзина для пикника. Симпатично. А почему Персей?

– Надо говорить – персе.

– Как скажете, босс.

Шлагбаум у въезда на мост поднялся, и Джек покатил на Дьюма-Ки.

Я смотрел на маленькую красную корзину для пикника (только думал, что ее следует называть плетенкой, раз уж изготовили ее из сплетенных ивовых прутьев) и гадал, почему она кажется мне такой знакомой. Потом до меня дошло, что знакома мне не сама корзина, а фраза о ней. В ту ночь, когда я привез Уайрмана из Мемориальной больницы Сарасоты, Элизабет сказала: «Поищите корзинку для пикника няни Такой-то». Это было в последний вечер, когда я видел Элизабет в compos mentis[146], теперь я это осознавал. «Она на чердаке. Она красная». И: «Вы ее найдете, я уверена». И: «Они внутри». Только когда я спросил, о чем она говорит, она мне ответить уже не смогла. Здравый ум ее покинул.

«Она на чердаке. Она красная».

– Само собой, – сказал я. – Все у нас красное.

– Что, Эдгар?

– Ничего. – Я смотрел на украденную ручку. – Просто размышляю вслух.

v

Картину «Девочка и корабль № 8» (последнюю из цикла, я в этом практически не сомневался) я закончил, но все-таки стоял перед ней, разглядывая в лучах заходящего солнца. Рубашку я снял. «Кость» транслировала «Copperhead Road». Над этой картиной я работал дольше, чем над любой другой (начал осознавать, что в ней слились все предыдущие), и она нервировала. Поэтому всякий раз, прервав работу, я занавешивал картину простыней. Теперь, окидывая ее, как я надеялся, беспристрастным взглядом, я осознал: нервировала – не то слово; эта картина просто ужасала. Ты словно всматривался в обезумевший разум.