Дьюма-Ки - Стивен Кинг

И, возможно, я ее еще не доделал. Конечно, на ней нашлось бы место для красной корзинки для пикника. Я мог повесить ее на бушприт «Персе». Действительно. Почему бы нет? На этой чертовой картине хватало фигур и вещей. Всегда нашлось бы место еще для одной.

Я протянул кисть, окунул ее в краску (подошла бы и кровь), и тут зазвонил телефон. Я мог бы не реагировать (не отреагировал бы, если б находился в рисовальном трансе), но решил, что это не тот случай. Корзина для пикника была лишь мелким нюансом, одним из многих. Поэтому я положил кисть и взял трубку. Звонил Уайрман, очень взволнованный.

– Сегодня она пришла в себя, Эдгар! После полудня! Возможно, это ничего не значит, я пытаюсь не тешить себя ложными надеждами, но раньше такое уже случалось: сначала один ясный период, потом второй, третий, они сливаются, и она становится сама собой, хотя бы на время.

– Она знает, кто она? Где находится?

– Сейчас нет, но полчаса назад, где-то в половине шестого, знала и кто она, и кто я. Послушай, мучачо… она сама прикурила свою чертову сигарету!

– Я обязательно сообщу об этом министру здравоохранения США, – ответил я, но подумал, что в половине шестого мы с Джеком как раз стояли у разведенного моста. Примерно в то время, когда я почувствовал необходимость рисовать.

– Кроме сигареты ей чего-то хотелось?

– Она попросила поесть. А перед этим – подкатить ее к Фарфоровой деревне. Хотела заняться статуэтками, Эдгар! Ты помнишь, когда такое случалось в последний раз?

Я помнил. И радовался тому, что у моего друга такой счастливый взволнованный голос.

– Когда мы прибыли туда, ей уже стало хуже. Она огляделась и спросила, где Перси? Сказала, что ей нужна Перси, что Перси пора отправляться в жестянку.

Я посмотрел на мою картину. На мой корабль. Теперь он был моим, все так. Моим «Персе». Я облизнул губы, которые вдруг загрубели. Такими они были, когда я впервые пришел в себя после несчастного случая. Когда мне даже не удавалось вспомнить, кто я. Вы знаете, как это странно? Вспоминать о том, как забывал – все равно что смотреть в бесконечный коридор с зеркалами.

– Которая из них Перси?

– Если б я знал! Когда она хочет, чтобы я бросил жестянку в пруд, она всегда кладет туда статуэтку-женщину. Обычно пастушку с отбитым лицом.

– Она сказала что-нибудь еще?

– Попросила принести еду, я же тебе говорил. Томатного супа. И персиков. К тому времени она уже перестала смотреть на статуэтки, в голове у нее все спуталось.

У нее все спуталось в голове, потому что она не увидела Перси? Или «Персе»? Может… но если у нее когда-то и был фарфоровый корабль, я его никогда не видел. Я подумал (и не в первый раз), что Персе – подозрительное слово. Не вызывающее доверия. Постоянно меняющееся.

– В какой-то момент она сказала мне, что стол течет.

– Он действительно потек?

Короткая пауза. Затем он сказал, совсем невесело:

– Мы хотим посмеяться за счет Уайрмана, дорогой амиго?

– Нет, мне любопытно. Что она сказала? Только точно.

– Я тебе уже говорил. «Стол течет». Но ее статуэтки, если ты вдруг не заметил, стоят на деревянном столе, а не на водяном матрасе.

– Успокойся. Не растеряй хорошие мысли.

– Я пытаюсь, но должен сказать, ты излишне увлекся этой разговорной игрой, Эдстер.

– Не называй меня Эдстер, звучит, как коллекционный «форд». Ты принес ей суп, и она… что? Опять потеряла связь с реальностью?

– В значительной степени – да. Сбросила пару статуэток на пол. Лошадь и девушку-ковбоя. Они разбились. – Уайрман тяжело вздохнул.

– Она сказала «Стол течет» до того, как попросила принести еду, или после?

– До, после, какое это имеет значение?

– Не знаю, – честно признался я. – Так когда?

– Думаю, до. Да, до. Потом она ко всему потеряла интерес, даже забыла, что жестянку нужно в несчетный раз бросить в пруд. Я принес суп в ее любимой кружке, но Элизабет оттолкнула кружку так резко, что выплеснула суп на свою бедную руку. По-моему, она этого даже не почувствовала. Эдгар, почему ты задаешь все эти вопросы? Ты что-то знаешь? – Он кружил по комнате с прижатым к уху сотовым телефоном. Я буквально видел это.

– Ничего. Шарю в темноте, ничего больше.

– Да? И какой рукой?

Я запнулся, но мы прошли вместе долгий путь и столько пережили, что лгать я не мог, пусть правда и тянула на безумие.

– Правой.

– Хорошо. Хорошо, Эдгар. Мне бы хотелось знать, что происходит, вот и все. А что-то происходит, это точно.

– Может, ты и прав. Как она теперь?

– Спит. А я тебе помешал. Ты работаешь.

– Нет. – Я отбросил кисть. – Думаю, картина закончена, и, пожалуй, на какое-то время с живописью я завязываю. Отныне и до выставки я буду только гулять и собирать ракушки.

– Похвальные мысли, но не думаю, что у тебя получится. Ты же трудоголик.

– Ты ошибаешься.

– Ладно, ошибаюсь. Мне не впервой. Собираешься завтра к нам заглянуть? Вдруг она придет в себя? Хотелось бы, чтобы это произошло при тебе.

– Обязательно приду. Может, покидаем теннисные мячи.

– Я с удовольствием.

– Уайрман, вот что еще. Элизабет когда-нибудь рисовала?

Уайрман рассмеялся.

– Кто знает? Я спросил ее однажды, и она ответила, что едва сможет нарисовать человечков из палочек и кружочков. Сказала, что ее интерес к живописи такой же, как у некоторых богатых выпускников колледжа к футболу или баскетболу. Еще пошутила об этом…

– «Если не можешь быть спортсменом, дорогой, тогда поддерживай спорт».

– Точно. Откуда ты знаешь?

– Старая присказка, – ответил я. – До завтра.

Я положил трубку, постоял, наблюдая, как вечерний свет поджигает закат над Заливом. Закат, рисовать который у меня не было ни малейшего желания. То же самое она сказала Джину Хэдлоку. И я не сомневался, спроси я других, не раз и не два услышал бы: «Она ответила, что едва сможет нарисовать человечка из палочек и кружочков. Сказала, если не можешь быть спортсменом, тогда поддерживай спорт». Почему? Потому что честный человек иной раз может попасть впросак, тогда как опытный лгун никогда не меняет своей версии.

Я не спросил Уайрмана о красной корзинке для пикника, но решил, что ничего страшного. Если она на чердаке «Эль Паласио», то будет там и завтра, и послезавтра. Я сказал себе, что время еще есть. Разумеется, мы всегда так себе говорим. Представить не можем, что время истекает, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе этого представить.

С нарастающей неприязнью я посмотрел на «Девочку и корабль № 8» и набросил на картину простыню. Красная корзинка для пикника на бушприте так и не появилась. Я больше не прикоснулся кистью к этой картине, последнему безумному потомку моего первого рисунка, сделанного в «Розовой громаде», который я назвал «Здрасьте». «№ 8», возможно, стала лучшим моим творением, но, так уж сложилось, об этой картине я практически забыл. До самой выставки. Зато потом уже не забывал никогда.