Дьюма-Ки - Стивен Кинг

С нарастающей неприязнью я посмотрел на «Девочку и корабль № 8» и набросил на картину простыню. Красная корзинка для пикника на бушприте так и не появилась. Я больше не прикоснулся кистью к этой картине, последнему безумному потомку моего первого рисунка, сделанного в «Розовой громаде», который я назвал «Здрасьте». «№ 8», возможно, стала лучшим моим творением, но, так уж сложилось, об этой картине я практически забыл. До самой выставки. Зато потом уже не забывал никогда.

vi

Корзинка для пикника.

Чертова красная корзинка для пикника, заполненная ее рисунками.

Она просто преследует меня.

Даже теперь, четыре года спустя, я продолжаю игру «что-если», гадая, в какой степени все изменилось бы, если б я отложил в сторону все остальное и сосредоточился на поисках корзинки. Она нашлась (ее отыскал Джек Кантори), но было уже слишком поздно.

А может (полной уверенности у меня нет), ничего бы не изменилось, потому что некая сила уже пришла в движение, и на Дьюма-Ки, и в голове Эдгара Фримантла. Могу я сказать, что эта сила привела меня на Дьюма-Ки? Нет. Могу сказать, что не приводила? Нет, этого я тоже сказать не могу. Но когда март сменился апрелем, сила эта набрала ход и украдкой начала расширять зону воздействия.

Эта корзинка.

Проклятая корзинка для пикника.

Она была красной!

vii

Надежды Уайрмана, что Элизабет начнет восстанавливать связь с реальностью, не оправдались. Она сидела в инвалидном кресле, что-то бормоча себе под нос, время от времени требовала сигарету надтреснутым криком стареющего попугая. Уайрман нанял Энн-Мэри Уистлер, из «Частного центра ухода за больными», и теперь она приходила и помогала ему четыре дня в неделю. Энн-Мэри сняла с плеч Уайрмана немалую часть забот, но легче ему не стало: сердце щемило по-прежнему.

Но я если это и замечал, то лишь краем глаза. Один апрельский день сменялся другим, таким же солнечным и жарким. И под жарой я подразумевал не только температуру воздуха.

После публикации интервью Мэри Айр я стал местной знаменитостью. В Сарасоте всегда был спрос на художника. Особенно на художника, который раньше строил банки, а теперь повернулся спиной к мамоне. А уж однорукому художнику ярчайшего таланта цены просто не было. Дарио и Джимми организовали еще несколько интервью, включая съемку на «Шестом канале». Из их сарасотской студии я вышел с жуткой головной болью и подаренной мне наклейкой на бампер «ШЕСТОЙ КАНАЛ – ПОГОДА СОЛНЕЧНОГО БЕРЕГА». Я прилепил ее на козлы, рядом с надписью «ЗЛЫЕ СОБАКИ». Не спрашивайте меня почему.

Еще я занимался организационными вопросами встречи и расселения гостей. Уайрман к тому времени был слишком занят, пытаясь убедить Элизабет глотать что-нибудь более существенное, чем сигаретный дым. С Пэм я говорил каждые два-три дня, сверяя список гостей из Миннесоты и маршруты тех, кто прилетал из других мест. Илзе звонила дважды. Веселье в ее голосе показалось мне натужным, но я мог и ошибаться. Мои попытки выяснить что-либо о ее любовной жизни вежливо, но твердо пресекались. Звонила Мелинда – спросить, какая у меня окружность головы. Когда я полюбопытствовал, зачем ей это нужно, она ушла от ответа. Пятнадцатью минутами позже, когда дочь положила трубку, я все понял: она и ее французский бойфренд действительно собирались купить мне этот чертов берет. Я расхохотался.

Репортер «АП» из Тампы приехал в Сарасоту. Хотел приехать на Дьюму, но мне претила даже мысль о том, что какой-то репортер будет бродить по «Розовой громаде» и слушать разговоры ракушек, которые я уже привык считать своими. Так что интервью он взял у меня в галерее «Скотто», а приехавший с ним фотограф сделал фотографии трех специально отобранных для этой цели полотен: «Розы, вырастающие из ракушек», «Закат с софорой» и «Дьюма-роуд». Я был в футболке с надписью на груди «Рыбный ресторан «Кейси-Ки», и эту мою фотографию (с культей в рукаве и повернутой козырьком назад бейсболкой на голове) увидела вся страна. После этого телефон взорвался. Анжел позвонил и говорил двадцать минут. В какой-то момент он заявил, что всегда знал: это во мне есть. «Что?» – спросил я. «Дерьмо, босс», – и мы хохотали как безумцы. Позвонила Кэти Грин. Я услышал все о ее новом бойфренде (тот еще тип!) и о новом комплексе лечебной гимнастики, который пациент может выполнять самостоятельно (это потрясающе!). Я рассказал ей о том, как Кеймен внезапно появился на лекции и спас меня от позора. К концу нашего разговора она плакала и говорила, что у нее никогда не было такого мужественного, вернувшегося практически с того света пациента. Потом сказала, что при встрече заставит меня улечься на пол и сделать пятьдесят подъемов. В довершение всего доктор Тодд Джеймисон, стараниями которого я не превратился на всю оставшуюся жизнь в человекобрюкву, прислал мне бутылку шампанского и открытку с надписью: «Мне не терпится увидеть Вашу выставку».

Если бы Уайрман предложил мне пари и поставил на то, что я заскучаю и возьму в руки кисть, он бы проиграл. Когда я не готовился к знаменательному событию моей жизни, то гулял, читал или спал. Я сказал ему об этом в один из тех редких апрельских дней, когда после полудня мы сидели вместе под полосатым зонтом у края мостков «Эль Паласио» и пили зеленый чай. До выставки оставалось меньше недели.

– Я рад, – прокомментировал он. – Тебе требовался отдых.

– А что можно сказать о тебе, Уайрман? Как ты?

– Не очень, но я буду жить… Глория Гейнор[147], тысяча девятьсот семьдесят восьмой год. Грустно, в этом все дело. – Он вздохнул. – Я ее потеряю. Я обманываю себя, говорю, что ей станет лучше, но… я ее потеряю. Это не Джулия и Эсмеральда, слава Богу, но все равно тяжело.

– Сожалею, что все так вышло. – Я накрыл его руку своей. – И с ней, и с тобой.

– Спасибо. – Он посмотрел на волны. – Иногда я думаю, что она никогда не умрет.

– Никогда?

– Вот именно. Я думаю, что за ней придут Морж и Плотник. Просто уведут ее с собой, как увели доверчивых Устриц. Уведут по берегу. Ты помнишь, что говорит Морж?

Я покачал головой.

– «Мой друг, их заставлять спешить отнюдь мы не должны. Проделав столь тяжелый путь, они утомлены». – Он провел рукой по лицу. – Посмотри на меня, мучачо. Я плачу, как Морж. Ну разве не глупость?

– Нет, – ответил я.

– Мне ненавистна сама мысль, что на этот раз она ушла навсегда, что лучшая ее часть уже ушла по берегу с Моржом и Плотником, и остался только жирный, старый кусок плоти, который еще не забыл, как дышать.

Я промолчал. Он вновь вытер глаза и шумно, со всхлипами, вдохнул.