Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Мистер Уайрман! – раздался голос Энн-Мэри Уистлер. – Мистер Уайрман, вы в доме?

– Да, – ответил он.

– Мистер Уайрман? – Медсестра была явно взволнована. Произнесла, словно про себя: – Господи, да где же вы?

– Гребаная кнопка, – пробормотал Уайрман, направился к настенному интеркому, чуть ли не бегом. Нажал на кнопку. – Я здесь. Что не так? Что случилось? Она упала?

– Нет! – воскликнула Энн-Мэри. – Она проснулась! Проснулась и пришла в себя! Спрашивает о вас! Вы придете?

– Тотчас же. – Он повернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. – Ты слышал, Эдгар? Пошли! – Он запнулся. – Куда ты смотришь?

– Сюда. – Я показал ему две фотографии Джона Истлейка в купальном костюме: на одной его окружали все дочери, на второй, сделанной двумя годами позже, по бокам стояли Мария и Ханна.

– Сейчас не до них… ты ее слышал? Мисс Истлейк вернулась! – Он двинулся к двери. Я положил папку на стол и последовал за ним. Мне удалось связать друг с другом эти фотографии – но только потому, что последние месяцы я совершенствовал умение видеть. Только этим и занимался.

– Уайрман! – позвал я. Он уже миновал главный коридор и половину лестницы. Я хромал как мог быстро, но расстояние между нами только увеличивалось. Он подождал меня, хотя ему явно не терпелось продолжить путь. – Кто сказал ему о «захоронении»?

– Истлейку? Полагаю, он наткнулся на него. Подводное плавание было его хобби.

– Я так не думаю… он давно уже не надевал этот купальный костюм. В начале двадцатых он, возможно, и увлекался подводным плаванием, но где-то с середины тысяча девятьсот двадцать пятого года хобби у него появилось другое – сытные обеды. Так кто ему сказал?

Энн-Мэри вышла из двери в конце коридора второго этажа. И такая улыбка озаряла ее лицо (она явно не верила своим глазам), что выглядела медсестра не на сорок, а на двадцать лет.

– Заходите. Это прекрасно…

– Она…

– Да, – донесся до нас надтреснутый, безошибочно узнаваемый голос Элизабет. – Заходи, Уайрман, и позволь мне увидеть твое лицо, пока я еще могу его узнать.

ix

Я остался в коридоре с Энн-Мэри, не зная, как вести себя в такой ситуации. Смотрел на безделушки и на большое старое полотно Фредерика Ремингтона[151] в дальнем конце коридора, изображающее конных индейцев. Потом меня позвал Уайрман. Нетерпеливо, дрожащим от эмоций голосом.

В комнате с задернутыми шторами царил сумрак. Тихонько шипел кондиционер: воздух поступал через решетку на потолке. На столике у кровати горела лампа под абажуром из зеленого стекла. Кровать напоминала больничную, половину с изголовьем подняли так, что Элизабет практически сидела. Лампа мягко освещала ее, седые волосы падали на розовую ночную рубашку. Уайрман устроился рядом, держа Элизабет за руки. Над кроватью висела единственная в комнате картина: отличная репродукция «Одиннадцати утра» Эдуарда Хоппера, квинтэссенция одиночества у окна, терпеливо ожидающего перемен, любых перемен.

Где-то тикали часы.

Элизабет посмотрела на меня, улыбнулась, и ее лицо вызвало у меня три мысли. Они ударили меня, как камни, каждый следующий – тяжелее предыдущего. Первая – как сильно она исхудала. Вторая – какой выглядела усталой. Третья – жить ей осталось недолго.

– Эдуард, – обратилась она ко мне.

– Нет… – начал я, но она подняла руку (плоть повыше локтя висела дряблым снежно-белым мешком), и я тут же замолчал. Потому что пришла четвертая мысль, и она ударила сильнее всего, словно на меня обрушился не камень, а целый валун. Я смотрел на самого себя. Именно таким видели меня люди, когда я очнулся после несчастного случая, пытаясь собрать воедино разбросанные во все стороны осколки памяти… сокровище, которое в таком нелицеприятном виде тянуло разве что на грязь. Я подумал о том, как забыл имя своей куклы, и уже знал, что последует.

– Я могу это сделать, – сказала она.

– Я знаю, что можете.

– Вы привезли Уайрмана из больницы.

– Да.

– Я так боялась, что они положат его. Я осталась бы одна.

Я промолчал.

– Вы Эдмунд? – смиренно спросила она.

– Мисс Истлейк, не утруждайте себя, – мягко вмешался Уайрман. – Это…

– Помолчи, Уайрман, – оборвал я его. – Она может это сделать.

– Вы рисуете.

– Да.

– Вы уже нарисовали корабль?

Что-то странное произошло с моим желудком. Он вроде бы не опустился, а просто исчез, оставив пустоту между сердцем и остальными внутренностями. Колени попытались подогнуться. Металл в бедре вдруг раскалился. Зато по спине пробежал холодок. И начала зудеть ампутированная рука.

– Да, – кивнул я. – И не один раз.

– Вы – Эдгар.

– Да, Элизабет. Я – Эдгар. Рад за вас, милая.

Она улыбнулась. Должно быть, ее давно не называли милой.

– Мой разум – скатерть с прожженной в ней огромной дырой. – Она повернулась к Уайрману. – Muy divertido, si[152]?

– Вам нужно отдохнуть, – ответил он. – Если на то пошло, вам нужно dormir como un tronco[153].

Она чуть улыбнулась.

– Как бревно. Да. И думаю, когда проснусь, я все еще буду здесь. Какое-то время. – Она поднесла его руки к своим губам, поцеловала. – Я люблю тебя, Уайрман.

– И я люблю вас, мисс Истлейк, – искренне ответил он.

– Эдгар?.. Вы – Эдгар?

– А как вы думаете, Элизабет?

– Да, конечно. У вас должна пройти выставка? Об этом мы говорили до того, как я… – Она опустила веки, будто уснула.

– Да, в галерее «Скотто». Вам нужно отдохнуть.

– Она скоро? Ваша выставка?

– Менее чем через неделю.

– Ваши картины… картины с кораблем… они на материке?

Мы с Уайрманом переглянулись. Он пожал плечами.

– Да, – ответил я.

– Хорошо. – Элизабет улыбнулась. – Тогда я отдохну. Все остальное может подождать… пока не пройдет выставка. Ваш миг славы. Вы их продаете? Картины с кораблем?

Мы с Уайрманом опять переглянулись. Его взгляд говорил: не расстраивай ее.

– Они помечены «НДП». Это значит…

– Я знаю, что это значит, Эдгар. Я вчера не падала с апельсинового дерева. – Ее глаза сверкнули, окруженные сетью глубоких морщинок, на лице, помеченном печатью смерти. – Продайте их. Сколько бы их ни было, вы должны продать все. И как бы трудно вам это ни далось. Продайте их разным людям. Раскидайте по свету. Вы меня понимаете?

– Да.

– Вы это сделаете?

Я не знал, сделаю или нет, но уловил признаки нарастающего возбуждения, свойственного мне самому в не столь уж далеком прошлом.