Я научилась просто, мудро жить - Анна Ахматова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда в июне 1941 г. я прочла М<арине> Ц<ветаевой> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма«мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.
Анна Ахматова, Из «Записных книжек»ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ведь под аркой на Галерной…
А. АхматоваВ Петербурге мы сойдемся снова,Словно солнце мы похоронили в нем.
О. МандельштамТо был последний год…
М. ЛозинскийПетербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:
Были святки кострами согреты,И валились с мостов кареты,И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,По Неве иль против теченья, —Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,В Летнем тонко пела флюгарка,И серебряный месяц яркоНад серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,Оттого, что ко всем порогамПриближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,Дым плясал вприсядку на крышеИ кладбищем пахла сирень.
И царицей Авдотьей заклятый,Достоевский и бесноватый,Город в свой уходил туман.
И выглядывал вновь из мракаСтарый питерщик и гуляка,Как пред казнью бил барабан…
И всегда в духоте морозной,Предвоенной, блудной и грозной,Жил какой-то будущий гул…
Но тогда он был слышен глуше,Он почти не тревожил душиИ в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночиИ беснуется и не хочетУзнавать себя человек, —
А по набережной легендарнойПриближался не календарный —Настоящий Двадцатый Век.
А теперь бы домой скорееКамероновой ГалереейВ ледяной таинственный сад,Где безмолвствуют водопады,Где все девять[79] мне будут рады,Как бывал ты когда-то рад.Там за островом, там за садомРазве мы не встретимся взглядомНаших прежних ясных очей,Разве ты мне не скажешь сноваПобедившее смерть словоИ разгадку жизни моей?
ГАВА ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
Любовь прошла, и стали ясныИ близки смертные черты.
Вс. К.Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:
Кто застыл у померкших окон,На чьем сердце «палевый локон»,У кого пред глазами тьма? —
«Помогите, еще не поздно!Никогда ты такой морознойИ чужою, ночь, не была!»
Ветер, полный балтийской соли,Бал метелей на Марсовом Поле,И невидимых звон копыт…
И безмерная в том тревога,Кому жить осталось немного,Кто лишь смерти просит у БогаИ кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,На него беспощадно наводитТусклый луч угловой фонарь, —
И дождался он. Стройная маскаНа обратном «Пути из Дамаска»Возвратилась домой… не одна!
Кто-то с ней «без лица и названья»…Недвусмысленное расставаньеСквозь косое пламя костра
Он увидел. – Рухнули зданья…И в ответ обрывок рыданья:«Ты – Голубка, солнце, сестра! —
Я оставлю тебя живою,Но ты будешь моей вдовою,А теперь…Прощаться пора!»
На площадке пахнет духами,И драгунский корнет со стихамиИ с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит…Он мгновенье последнее тратит,Чтобы славить тебя.Гляди:
Не в проклятых Мазурских болотах,Не на синих Карпатских высотах…Он – на твой порог!Поперек.
Да простит тебя Бог!
(Сколько гибелей шло к поэту,Глупый мальчик: он выбрал эту,– Первых он не стерпел обид,Он не знал, на каком порогеОн стоит и какой дорогиПеред ним откроется вид…)
Это я – твоя старая совестьРазыскала сожженную повестьИ на край подоконникаВ доме покойникаПоложила – и на цыпочках ушла…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ВСЕ В ПОРЯДКЕ: ЛЕЖИТ ПОЭМАИ, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ.НУ, А ВДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА,КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, —И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКАНА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК —КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ —И ВИДЕНЬЕ СКРЕЩЕННЫХ РУК?…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РЕШКА
…я воды Леты пью,Мне доктором запрещена унылость.
ПушкинIn my beginning is my end.
T. S. Eliot[80]…жасминный куст,Где Данте шел и воздух пуст.
Н. К.Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок – дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры… В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать
IМой редактор был недоволен,Клялся мне, что занят и болен,Засекретил свой телефонИ ворчал: «Там три темы сразу!Дочитав последнюю фразу,Не поймешь, кто в кого влюблен,
IIКто, когда и зачем встречался,Кто погиб, и кто жив остался,И кто автор, и кто герой, —И к чему нам сегодня этиРассуждения о поэтеИ каких-то призраков рой?»
IIIЯ ответила: «Там их трое —Главный был наряжен верстою,А Другой как демон одет, —Чтоб они столетьям достались,Их стихи за них постарались,Третий прожил лишь двадцать лет,
IVИ мне жалко его». И сноваВыпадало за словом слово,Музыкальный ящик гремел.И над тем флаконом надбитымЯзыком кривым и сердитымЯд неведомый пламенел.
VА во сне все казалось, что этоЯ пишу для Артура либретто,И отбоя от музыки нет.А ведь сон – это тоже вещица,Soft embalmer[81], Синяя птица,Эльсинорских террас парапет.
VIИ сама я была не рада,Этой адской арлекинадыИздалека заслышав вой.Все надеялась я, что мимоБелой залы, как хлопья дыма,Пронесется сквозь сумрак хвой.
VIIНе отбиться от рухляди пестрой.Это старый чудит Калиостро –Сам изящнейший сатана,Кто над мертвым со мной не плачет,Кто не знает, что совесть значитИ зачем существует она.
VIIIКарнавальной полночью римскойИ не пахнет. Напев ХерувимскойУ закрытых церквей дрожит.В дверь мою никто не стучится,Только зеркало зеркалу снится,Тишина тишину сторожит.
IXИ со мною моя «Седьмая»,Полумертвая и немая,Рот ее сведен и открыт,Словно рот трагической маски,Но он черной замазан краскойИ сухою землей набит.
XВраг пытал: «А ну, расскажи-ка»,Но ни слова, ни стона, ни крикаНе услышать ее врагу.И проходят десятилетья,Пытки, ссылки и казни – петь яВ этом ужасе не могу.
XIИ особенно, если снитсяТо, что с нами должно случиться:Смерть повсюду – город в огне,И Ташкент в цвету подвенечном…Скоро там о верном и вечномВетр азийский расскажет мне.
XIIТоржествами гражданской смертиЯ по горло сыта. Повертье,Вижу их, что ни ночь, во сне.Отлучить от стола и ложа –Это вздор еще, но негожеВыносить, что досталось мне.
XIIIТы спроси у моих современниц,Каторжанок, «стопятниц», пленниц,И тебе порасскажем мы,Как в беспамятном жили страхе,Как растили детей для плахи,Для застенка и для тюрьмы.
XIVПосинелые стиснув губы,Обезумевшие ГекубыИ Кассандры из Чухломы,Загремим мы безмолвным хором,Мы, увенчанные позором:«По ту сторону ада мы…»
XVЯ ль растаю в казенном гимне?Не дари, не дари, не дари мнеДиадему с мертвого лба.Скоро мне нужна будет лира,Но Софокла уже, не Шекспира.На пороге стоит – Судьба.
XVIНе боюсь ни смерти, ни срама,Это тайнопись, криптограмма,Запрещенный это прием.Знают все, по какому краюЛунатически я ступаюИ в какой направляюсь дом.
XVIIНо была для меня та темаКак раздавленная хризантемаНа полу, когда гроб несут.Между «помнить» и «вспомнить», други,Расстояние, как от ЛугиДо страны атласных баут[82].
XVIIIБес попутал в укладке рыться…Ну, а как же могло случиться,Что во всем виновата я?Я – тишайшая, я – простая,«Подорожник», «Белая стая»…Оправдаться… но как, друзья?
XIXТак и знай: обвинят в плагиате…Разве я других виноватей?Впрочем, это мне все равно.Я согласна на неудачуИ смущенье свое не прячу…У шкатулки ж тройное дно.
XXНо сознаюсь, что применилаСимпатические чернила…Я зеркальным письмом пишу,И другой мне дороги нету —Чудом я набрела на этуИ расстаться с ней не спешу.
XXIЧтоб посланец давнего векаИз заветнейших снов Эль ГрекоОбъяснил мне совсем без слов,А одной улыбкою летней,Как была я ему запретнейВсех семи смертельных грехов.
XXIIИ тогда из грядущего векаНезнакомого человекаПусть посмотрят дерзко глаза,Чтобы он отлетающей тениДал охапку мокрой сирениВ час, как эта минет гроза.
XXIIIА столетняя чаровница[83]Вдруг очнулась и веселитьсяЗахотела. Я ни при чем.Кружевной роняет платочек,Томно жмурится из-за строчекИ брюлловским манит плечом.
XXIVЯ пила ее в капле каждойИ бесовскою черной жаждойОдержима, не знала, какМне разделаться с бесноватой:Я грозила ей Звездной Палатой[84]И гнала на родной чердак[85] —
XXVВ темноту, под Манфредовы ели,И на берег, где мертвый Шелли,Прямо в небо глядя, лежал, —И все жаворонки всего мира[86]Разрывали бездну эфираИ факел Георг[87] держал.
XXVIНо она твердила упрямо:«Я не та английская дамаИ совсем не Клара Газуль[88],Вовсе нет у меня родословной,Кроме солнечной и баснословной,И привел меня сам Июль.
XXVIIА твоей двусмысленной славе,Двадцать лет лежавшей в канаве,Я еще не так послужу,Мы с тобой еще попируем,И я царским моим поцелуемЗлую полночь твою награжу».
5 января 1941, Фонтанный Дом; в Ташкенте и послеЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});