Я научилась просто, мудро жить - Анна Ахматова

Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал[68] снова делается комнатой автора. Слова из мрака:

Смерти нет – это всем известно,Повторять это стало пресно,А что есть – пусть расскажут мне.

Кто стучится?Ведь всех впустили.Это гость зазеркальный? ИлиТо, что вдруг мелькнуло в окне…

Шутки ль месяца молодого,Или вправду там кто-то сноваМежду печкой и шкафом стоит?

Бледен лоб и глаза открыты…Значит, хрупки могильные плиты,Значит, мягче воска гранит…

Вздор, вздор, вздор! – От такого вздораЯ седою сделаюсь скороИли стану совсем другой.

Что ты манишь меня рукою?!

За одну минуту покояЯ посмертный отдам покой.

ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ

Интермедия

Где-то вокруг этого места («…но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня…») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:

«Уверяю, это не ново…Вы дитя, синьор Казанова…»«На Исакьевской ровно в шесть…»

«Как-нибудь побредем по мраку,Мы отсюда еще в «Собаку»[69]…«Вы отсюда куда?» —«Бог весть!»

Санчо Пансы и Дон-КихотыИ, увы, содомские Лоты[70]Смертоносный пробуют сок,

Афродиты возникли из пены,Шевельнулись в стекле Елены,И безумья близится срок.

И опять из Фонтанного Грота[71],Где любовная стонет дремота,Через призрачные воротаИ мохнатый и рыжий кто-тоКозлоногую приволок.

Всех наряднее и всех выше,Хоть не видит она и не слышит —Не клянет, не молит, не дышит,Голова Madame de Lamballe,

А смиренница и красотка,Ты, что козью пляшешь чечетку,Снова гулишь томно и кротко:«Que me veut mon PrinceCarnaval?»[72]

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется. Она же (а может быть – ее тень):

Как копытца, топочут сапожки,Как бубенчик, звенят сережки,В бледных локонах злые рожки,Окаянной пляской пьяна, —

Словно с вазы чернофигурнойПрибежала к волне лазурнойТак парадно обнажена.

А за ней в шинели и в каскеТы, вошедший сюда без маски,Ты, Иванушка древней сказки,Что тебя сегодня томит?

Сколько горечи в каждом слове,Сколько мрака в твоей любови,И зачем эта струйка кровиБередит лепесток ланит?

ГЛАВА ВТОРАЯ

Иль того ты видишь у своих колен,Кто для белой смерти твой покинул плен?

1913

Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина. другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:

Распахнулась атласная шубка!Не сердись на меня, Голубка,Что коснусь я этого кубка:Не тебя, а себя казню.

Все равно подходит расплата —Видишь там, за вьюгой крупчатой,Мейерхольдовы арапчатаЗатевают опять возню.

А вокруг старый город Питер,Что народу бока повытер(Как тогда народ говорил), —

В гривах, в сбруях, в мучных обозах,В размалеванных чайных розахИ под тучей вороньих крыл.

Но летит, улыбаясь мнимо,Над Мариинскою сценой prima,Ты – наш лебедь непостижимый, —И острит опоздавший сноб.

Звук оркестра, как с того света(Тень чего-то мелькнула где-то),Не предчувствием ли рассветаПо рядам пробежал озноб?

И опять тот голос знакомый,Будто эхо горного грома, —Ужас, смерть, прощенье, любовь…

Ни на что на земле не похожий,Он несется, как вестник Божий,Настигая нас вновь и вновь.

Сучья в иссиня-белом снеге…Коридор Петровских Коллегий[73]Бесконечен, гулок и прям

(Что угодно может случиться,Но он будет упрямо снитьсяТем, кто нынче проходит там).

До смешного близка развязка;Из-за ширм Петрушкина маска[74],[75]Вкруг костров кучерская пляска,Над дворцом черно-желтый стяг…

Анна Павлова – прима-балерина Императорского Мариинского театра

Но летит, улыбаясь мнимо,Над Мариинскою сценой prima,Ты – наш лебедь непостижимый…

Федор Шаляпин в роли Демона. Константин Коровин. Эскиз афиши к опере

И опять тот голос знакомый,Будто эхо горного грома,Наша слава и тожество!Он сердца наполняет дрожью,И несется по бездорожью,Над страной вскормившей его…

Все уже на местах, кто надо;Пятым актом из Летнего садаПахнет… Признак цусимского адаТут же. – Пьяный поет моряк…

Как парадно звенят полозьяИ волочится полость козья…Мимо, тени! – Он там один.

На стене его твердый профиль.Гавриил или МефистофельТвой, красавица, паладин?

Демон сам с улыбкой Тамары,Но такие таятся чарыВ этом страшном дымном лице —

Плоть, почти что ставшая духом,И античный локон над ухом —Всё таинственно в пришлеце.

Это он в переполненном залеСлал ту черную розу в бокалеИли все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взоромОн ли встретился с Командором,В тот пробравшись проклятый дом?

И его поведано словом,Как вы были в пространстве новом,Как вне времени были вы, —

И в каких хрусталях полярных,И в каких сияньях янтарныхТам, у устья Леты – Невы.

Ты сбежала сюда с портрета,И пустая рама до светаНа стене тебя будет ждать.

Так плясать тебе – без партнера!Я же роль рокового хораНа себя согласна принять.

На щеках твоих алые пятна;Шла бы ты в полотно обратно;Ведь сегодня такая ночь,Когда нужно платить по счету…А дурманящую дремотуМне трудней, чем смерть, превозмочь.

Ты в Россию пришла ниоткуда,О мое белокурое чудо,Коломбина десятых годов!

Что глядишь ты так смутно и зорко,Петербургская кукла, актерка,Ты – один из моих двойников.

К прочим титулам надо и этотПриписать. О подруга поэтов,Я наследница славы твоей,

Здесь под музыку дивного мэтра —Ленинградского дикого ветраИ в тени заповедного кедраВижу танец придворных костей…

Оплывают венчальные свечи,Под фатой «поцелуйные плечи»,Храм гремит: «Голубица, гряди!»[76]

Горы пармских фиалок в апреле —И свиданье в Мальтийской капелле[77],Как проклятье в твоей груди.

Золотого ль века виденьеИли черное преступленьеВ грозном хаосе давних дней?

Мне ответь хоть теперь: неужелиТы когда-то жила в самом делеИ топтала торцы площадейОслепительной ножкой своей?…

Дом пестрей комедьянтской фуры,Облупившиеся амурыОхраняют Венерин алтарь.

Певчих птиц не сажала в клетку,Спальню ты убрала как беседку,Деревенскую девку-соседкуНе узнает веселый скобарь[78].

В стенах лесенки скрыты витые,А на стенах лазурных святые —Полукрадено это добро…

Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,Ты друзей принимала в постели,И томился драгунский Пьеро, —

Всех влюбленных в тебя суевернейТот, с улыбкой жертвы вечерней,Ты ему как стали – магнит.

Побледнев, он глядит сквозь слезы,Как тебе протянули розыИ как враг его знаменит.

Твоего я не видела мужа,Я, к стеклу приникавшая стужа…Вот он, бой крепостных часов…

Ты не бойся – дома не мечу, —Выходи ко мне смело навстречу —Гороскоп твой давно готов…

К.А. Сомов. Наброски костюма Коломбины для А. Павловой. 1909 г.

Когда в июне 1941 г. я прочла М<арине> Ц<ветаевой> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма«мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});