Одержизнь - Анна Семироль

Обиженная девочка возвращается обратно, кладёт червей на пол и зачарованно наблюдает, как те расползаются, тыкаются в камень и пыль слепыми заострёнными кончиками.

– Что они ищут? – спрашивает малышка.

– Они живут в земле, делают в них ходы-дырки, – разъясняет Фортен, заканчивая штриховать надкрылье жука на рисунке. – Когда их много, земля дышит. Они полезные.

– Значит, такие же черви живут в нашем сыре. Почему я их никогда не видела, а месье Фортен?

– Дырки в сыре делают не черви, – отвечает библиотекарь.

– А кто?

– Невидимые волшебные черви! – спасает Фортена Жиль. – Амелия, бери своё живое на улицу, и пошли помоем руки. Акеми ждёт. И спать уже пора ложиться. Особенно маленьким девочкам.

Пока Акеми и Амелия моют руки в ведре с дезинфицирующим раствором, мальчишка сидит в стороне и о чём-то думает. Когда японка уводит малышку готовиться ко сну, Жиль отправляется искать Ксавье. Он находит его за углом здания вокзала, где священник, одетый в лёгкие широкие штаны, разминается с мачете. Жиль облокачивается на капот полуразвалившегося автомобиля, терпеливо дожидается, пока учитель закончит тренировку. И только потом подходит:

– Учитель, может, я и не прав, но… Меня посетила мысль, хочу поделиться. Забуду же до утра.

– Рассказывай, конечно.

– Я тут подумал… Вот Амелия и дети Азиля лепят фигурки тех, кто когда-то населял Прежний мир. А что, если Бог прошёл здесь, слепил такие же фигурки и они ожили?

– Вполне возможно. Раз он может вдохнуть жизнь – да, вероятно, так и было.

– Но тогда, выходит, Амелия не выздоровеет. Она не Бог. И она так и будет лепить ящерку за ящеркой, умолять: «Жить!» – но чуда-то не будет! – В голосе мальчишки появляются нотки отчаяния.

Ксавье смотрит себе под ноги. Туда, где между босыми ступнями пробивается сквозь трещины в бетоне трава.

– Подумай, сынок, – говорит Ксавье, помедлив, – а что, если мы сейчас идём по следам Бога? Кого тогда мы ищем на самом деле?

Рассветное солнце подкрашивает улицы Лилля розовым. Облезлые стены домов обретают свежие краски, даже ржавые остовы легковых машин и городского транспорта выглядят не столь удручающе. Как будто город живой. Просто заспался и покрылся слегка пылью.

Акеми, одетая лишь в лёгкую нижнюю рубашку, одиноко идёт вдоль улицы Фэдерб. Она рассматривает изящную лепнину на старинных домах, лёгкие ажурные балконы, глядя на которые трудно поверить в то, что они из камня. Останавливается, чтобы прочитать сохранившиеся кое-где вывески. Девушка любуется широкой улицей, старается рассмотреть что-то в окнах за пыльными стёклами. Представляет, что когда-то тут жили люди. Подходит к дому из светло-серого камня, проводит рукой по стене, затем прижимается к ней щекой.

– Кей-тян, – зовёт она шёпотом. – Имо то[9], что-то не так со мной, родная… Поговори со мной. Во сне ты же можешь.

Она прислушивается к тишине улицы, опирается спиной о стену, поглаживает камень позади себя обеими ладонями.

– Кейко, пожалуйста. Ты мне очень нужна. Я одна, я совсем запуталась. Ты знаешь ответы на все вопросы. Помоги мне, имо то…

Акеми ждёт. Вслушивается в пространство, ловит хоть отзвук, хоть блик, хоть дуновение ветра, которое можно было бы расценить как присутствие Кейко. Бегут минуты, складываясь в узор отчаяния. Солнечный свет греет колени и босые ступни девушки, словно пытаясь её утешить.

– Где я на самом деле? Почему краски то ярче, то вдруг тускнеют? Почему звуки иногда становятся далёкими и медленными? Почему я касаюсь привычных предметов, заново вспоминая их на ощупь? Почему мне так страшно засыпать каждую ночь? – монотонно шепчет Акеми. – Почему те, кого я так люблю, внушают страх? Кто они – настоящие живые люди или призраки? Как мне понять это, как разобраться? Кейко, звёздочка моя, родная, помоги мне… Здесь так спокойно, так красиво и мёртво… И мне хорошо и плохо сразу, я запуталась…

Она садится на корточки, обнимает себя за плечи, будто ей холодно, и закрывает глаза. Такой её и находит запыхавшийся Жиль.

– Сэмпай! Что случилось? Я всю округу обежал, ты зачем меня так пугаешь? Почему ты с голой попой разгуливаешь, с ума сошла? – напускается он на девушку. – Ещё и босиком… Вставай! Идём!

– Что такое «почтовое отделение», Жиль? Как оно может мне сниться, я его не знаю… – жалобно глядя на мальчишку, лепечет Акеми.

– Ты напротив него сидишь, – сердито отвечает Жиль, помогая ей встать. – Я сам не знаю, что это, но двоим оно сниться не может. Эй! Посмотри на меня! Ты что?

Он прижимает её к себе, прячет в объятьях. Губами касается спутанных со сна волос на макушке. Ощущает, как колотится сердце Акеми, как она напрягается под его руками. «Это уж не первый день, – вспоминает мальчишка. – То не откликается, когда её зовут, то смотрит в одну точку… Когда я её касаюсь, она словно в комок сжимается… Ей неприятно? Больно? Что это?»

– Сэмпай… поговори со мной. Пожалуйста, – стараясь сохранять спокойствие, просит Жиль. – Давай присядем куда-нибудь?

Он находит на другой стороне улицы мокрую от росы чугунную скамейку, накрывает её своей курткой, усаживает Акеми. Сам садится перед ней на корточки, берёт за руку, греет в ладонях её прохладные пальцы. Девушка смотрит на него из-под опущенных ресниц и молчит.

– Если тебе сложно, давай я начну. Я вот всю ночь чувствовал, как ты спишь. Как дышишь вместе со мной, – неторопливо говорит Жиль. – Вот уже неделю это – моё счастье. Быть с тобой. Ощущать тебя. Касаться. Я постоянно хочу тебя касаться, трогать, гладить. Ловить твой взгляд. Пробовать на вкус – и всякий раз будто впервые. Я точно знаю, что большего счастья мне не надо. Я год молил Бога или просто того, кто за нас решает, чтобы тебя отпустили. Чтобы я мог видеть тебя свободной…

Акеми ведёт пальцем вдоль шрамов на его щеке – нежно, едва прикасаясь. Улыбается небу в глазах Жиля – синему, ясному, ещё весеннему, не напоённому зноем лета и предчувствием грозы. И что-то в её улыбке кроется такое, из-за чего мальчишку словно иглой прокалывают.

– Ты как будто не здесь, – произносит он тяжело. – Когда ты молчишь и не отвечаешь, когда смотришь куда-то, словно… словно есть что-то, чего я не вижу. И мне становится больно, Акеми. Я… я что-то не так делаю? Я ведь чего-то правда могу не уметь, делать не так, я же младше, и ты… ты первая и единственная. Правда. И единственной останешься.

Он неловко умолкает, покраснев. Садится рядом с девушкой, плечом к плечу. Смотрит под ноги, на мягкую