Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Точь-в-точь как беньяминовский ангел истории, Шолем и Арендт поворачиваются спиной к будущему, чтобы посмотреть назад и понять, как же дело дошло до руин и гор трупов. Подобно Беньямину, они убеждены в том, что так называемое прошлое так же неопределенно, как и будущее. И что в этой мрачной шоковой фазе главное – увидеть те специфические констелляции, которые привели именно к такому настоящему. Или, говоря словами из тезисов Беньямина О понятии истории: «Исторически артикулировать минувшее не значит познать его таким, „каким оно было на самом деле“. Задача в том, чтобы овладеть воспоминанием, как оно вспыхивает в момент опасности»[33]. А это значит – свести воедино элементы и истоки, в которых выкристаллизовался нынешний кошмар[34]. Это было точное описание исследовательского проекта Арендт об истории антисемитизма. И как она поняла, – проекта Шолема как иудаиста-визионера.
В ноябре 1943 года Арендт завершает свои заметки цитатой из Шолема:
Предугадать же мистическую перемену, которая была уготована нам судьбой в великой катастрофе, потрясшей устои самого исторического существования еврейского народа и не имеющей себе подобных за всю историю[Изгнания], – а я, со своей стороны, верю, что такая перемена ожидает нас, – дело пророков, а не профессоров.[35]
Но сразу же возражает: вовсе не «дело пророков – определять нашу политическую волю»[36]. Не пророков и не профессоров.
Судьба в своих руках
Ее собственная миссия в данной констелляции ясна: она будет писать не как пророк и не как профессор. Она не будет предавать идеалы кантовского просвещения ради темной диалектики и не будет прятаться в тумане мистики. Она не будет наивно верить в «прогресс» или терять надежды на лучшее будущее. Она не будет скользить по поверхности истории или видеть в ней только примитивные причинно-следственные связи. Она будет современной мыслительницей в «мировом понятии»[37]. Она будет вносить смуту, чтобы открывать людям бездны, которые замалчиваются и скрываются. Она будет вмешиваться, встревать. На протяжении всей жизни Арендт руководствовалась предостережением, которым в 1943 году завершила свои заметки о книге Шолема: «Нам <…> нельзя забывать о том, что это задача человека – решать свою политическую судьбу»[38].
Уже вырисовывались контуры новой эры в мировой политике, и это был самый подходящий момент, чтобы направить свои исторические изыскания в новое русло. В личной жизни Арендт тоже затеплилась надежда. Ее благоверный муж так и не выучил как следует английский, но тем не менее преподает в элитном американском университете. Он читает лекции об организационной структуре немецкой и французской армий для немецкоязычных офицеров армии США[39]. Тоже своего рода просвещение. Причем именно такое, какое требуется в данный момент. В ноябре 1943 года она пишет Шолему: «Monsieur теперь visiting lecturer[83] в Принстоне, и я впервые за долгие года забыла про денежные проблемы»[40]. Почти свобода.
Безумные плоды
«Darlings[84] – снова наступила жара, иногда льют проливные дожди. Но это ненадолго. Говорят, в сентябре тут обычно сухо и солнечно»[41]. Вот уже четыре месяца Симона Вейль лежит в госпитале в графстве Мидлсекс. И всё это время ее состояние ухудшается. У нее не хватает сил даже чтобы держать ложку. Она пишет только письма. Но вместо того, чтобы рассказать Мим и Бири, живущим за океаном, о своем положении, в письме от 4 августа 1943 года предпочитает фантазировать о летней жизни на улицах Лондона, о парках и пинтах, о девчонках и парнях, о первых поцелуях и неудачных свиданиях – обычных радостях обычных молодых людей. Как будто она часть этой жизни. Как будто когда-то была ее частью.
Она предчувствует, что это ее последнее письмо родителям. Поэтому ей крайне важно уточнить одно наблюдение, сделанное несколько месяцев назад. Десерт, который англичане называют fruit fools («фруктовый дурак»), на самом деле сделан вовсе не из фруктов, а почти исключительно из желатина и химикатов. То есть всё не так, как у Шекспира, в драмах которого именно шуты, дураки (fools) говорят правду, а остальные персонажи смешивают ложь в разных пропорциях. Вейль видит тут глубокий смысл:
В этом мире только те, кто познал полное унижение, а не просто нищенство, кто не только социально ничтожен, но и утратил в глазах других главное человеческое достоинство – разум, – только они в состоянии говорить правду. Все остальные лгут.[42]
Но поскольку у этих «шутов» (les fous) нет ни профессорских званий, ни административных должностей, их никто не слышит и не понимает.
Darling М[им], ты чувствуешь это родство, эту сущностную аналогию между этими шутами и мною – несмотря на элитный университет, несмотря на мой диплом и все похвалы моему «уму»? <…> В моем случае все эти комплименты служили одной цели, а именно уходу от вопроса: она говорит правду или нет?[43]
Неразрешимое
Задолго до того, как написать эти строки, Вейль попросила перевести ее в санаторий. Вопреки рекомендациям врачей она отказывается от дальнейшего лечения[44]. Она не хочет больше бороться. Она не хочет даже хотеть, как бы безумно это ни звучало для окружающих. В конце концов, есть и другие формы лечения, стремления к освобождению. Это духовный путь. Это философский путь. И его главный метод, как пишет Вейль в своей лондонской тетради, состоит в том…
…чтобы зафиксировать неразрешимые проблемы в их неразрешимости и потом рассматривать их, вот и всё, рассматривать пристально, неустанно, год за годом, без какой-либо надежды, в ожидании.
Этому критерию соответствует мало философов. Мало – это еще мягко сказано.
Переход в трансцендентное происходит, когда человеческие способности – разум, воля, человеческая любовь – наталкиваются на границу и человек останавливается на пороге, через который он не может переступить, когда человек не разворачивается, когда он не знает, чего хочет, и напряженно ждет.
Это состояние крайнего унижения. Невозможное для того, кто не способен принять унижение.[45]
После многолетнего пути Вейль видит в своем земном существовании (Existenz), в простом здесь-бытии (Dasein), описанную выше проблему. Настало время стоять на пороге. Больше никакого сопротивления. Никаких
