Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь вы знаете, почему я взорвал Кортландт.
<…>
Я вышел заявить, что не признаю чьего-либо права ни на одну минуту моего времени. Ни на одну частицу моей жизни и энергии. Ни на одно из моих свершений. И не важно, кто заявит такое право, сколько их будет и как сильно они будут нуждаться во мне.
Я вышел заявить, что я человек, существующий не для других.
Заявить это необходимо, ибо мир гибнет в оргии самопожертвования.
Я заявляю, что неприкосновенность созидательных усилий человека намного важнее всякой благотворительности. Те из вас, кому это непонятно, губят мир.
Я пришел изложить свои условия. На иных я отказываюсь существовать.
Я не признаю никаких обязательств перед людьми, кроме одного – уважать их свободу и не иметь никакого отношения к обществу рабов. Я готов отдать моей стране десять лет, которые проведу в тюрьме, если моей страны больше не существует. Я отдам их в память о ней и с благодарностью к ней такой, какой она была. Это будет актом верности моей стране и актом отказа жить и работать в той стране, которая пришла ей на смену.[96]
Вердикт
И вот присяжные должны вынести решение. Каждый из них. Было бы очень интересно представить себе членами этого воображаемого суда Ханну Арендт, Симону Вейль и Симону де Бовуар образца 1942 года. Как бы они расценили мотивы Рорка? Как восприняли бы его речь? Как проанализировали бы его аргументы? Что подумали бы о его выступлении?
Действительно ли один только акт «я хочу» придает человеку как смертному существу ценность и достоинство? Или их источник находится за пределами его «я» – может быть, вообще за пределами этого мира? Неужели эго из плоти и крови может свободно самоопределяться только независимо от других – или, наоборот, оно самоопределяется только через других и с другими?
А как обстоят дела со спонтанностью и самовластием эмоций? Действительно ли они должны подчиняться разуму – и если да, то с какими последствиями для развития личности? Был ли Рорк действительно творческим парией, каким показывал себя, – или прототипом нарциссического парвеню? Находился ли он как человек действительно вне классического культа гения – или хотел как раз того, чтобы его подняли на этот пьедестал?
А что с его декларируемой идентичностью, основанной на строгом логическом мышлении и свободном творчестве? Неужели существует одна только исследовательская логика, одна только логика познания и суждения? А что с истоками творческих процессов? В какой степени можно считать идею частной собственностью, если она совсем не то, что творческая личность может создавать по своей прихоти?
Действительно ли мир гибнет в оргии самоотверженности и самопожертвования, как утверждает Рорк? Или, скорее, из-за безудержной воли отдельных людей к самоутверждению? Действительно ли весь груз прогресса цивилизации лежит на плечах редких атлантов? Или, скорее, на сгорбленных спинах тех, кого систематически эксплуатируют эти немногие?
И еще: что можно сказать о природе языка, на котором Рорк обращался к присяжным? Происхождение этого языка – это тоже заслуга какого-то древнего эгоистического гения? Это точно был человек? Можно ли вообще постичь язык как средство взаимопонимания и мышления, если считать его чем-то, что можно было создать независимо от существования других людей?
Споры на эти темы между Бовуар, Арендт и Вейль наверняка продлились бы много дней, даже лет (или столетий). И не слились бы в общий вердикт. А чего еще можно ожидать от философов? Только простаки и идеологи легко договариваются о цели мышления.
В реальном мире романа Айн Рэнд присяжным – знающим толк в реальности носителям американского здравого смысла: руководителям, инженерам, водителям грузовиков, электрикам, каменщикам… – понадобилось, чтобы прийти к решению, каких-то несколько минут.
– Господин председатель, вынесен ли вердикт?
– Да, мы вынесли вердикт.
– И каков он?
– Невиновен.[97]
Когда Рэнд пишет эти строки, за ее плечами уже двенадцать месяцев социальной изоляции и непрерывного писательского угара. Тридцать первого декабря 1942 года она собственноручно передает рукопись Арчибальду Огдену. Она выполнила свою часть договора. Она никому ничего не должна. В первую очередь самой себе. Теперь ее произведение в руках других людей. И каким бы ни был их вердикт, в этот момент она точно знала, что́ она сделала, что́ сотворила. Это было божественное чувство.
VIII. Пламя (1943)
РЭНД И БОВУАР – НА СЕДЬМОМ НЕБЕ
АРЕНДТ СМОТРИТ В БЕЗДНУ
А ВЕЙЛЬ ПЕРЕСТУПАЕТ ПОСЛЕДНИЙ ПОРОГ
Забастовка
«Я не альтруистка. Я сказала то, что нужно было сказать. Если это не нравится читателям, то к чему пытаться просвещать их?»[1] Прошло полтора месяца после выхода второго романа Рэнд, но его судьба казалась предрешенной. Никакой рекламы. Никакого спроса. Нет даже ругательных рецензий. И какой прок в том, что Изабель Патерсон на том конце провода достает из шкатулки свои фиаско? Она написала восемь романов. Ни один не стал успешным. За несколько недель до Источника Рэнд вышла книга Бог машины, ее самое амбициозное нехудожественное произведение, культурно-историческая ода свободному предпринимательству и творческим способностям личности. Тоже без особого резонанса. Ну а чего ты хотела, подруга? Сто тысяч проданных экземпляров, серьезно?[2] Философский роман? В рузвельтовской Америке?
Она вкалывала шестнадцать месяцев кряду. День за днем до апреля вычитывала корректуру. Последнее время она держалась только благодаря стимуляторам[3]. Рэнд слишком устала, чтобы успокоиться. Культура, остающаяся глухой даже к такой книге, заслуживает гибели: «Пэт, а что, если я объявлю забастовку? И не только я, а все творческие люди в мире?»[4] Что, если просто выдернуть провод «машины» из розетки? Согласованный бунт всех творцов, пока даже самый строптивый коллективист не признает, на чьих плечах лежит весь груз. Это хороший сюжет для романа, добавила Рэнд после короткой паузы. Но его уже некому будет писать. Не ей уж точно. Она завтра же найдет себе самую тупую работу. Как и Фрэнк, она уйдет во внутреннюю эмиграцию, в крайнем случае будет писать по ночам. Но не для этого мира, а для потомков. С нее хватит.
Патерсон во время разговора сумела убедить свою явно обессиленную подругу не поднимать сразу белый флаг, а сделать перерыв другого рода. Она приглашает их с Фрэнком на две недели в свой сельский дом в Коннектикуте. Спать. Гулять. Есть.
Нон-фикшен
Пока Рэнд в июле
