Античная лирика - Гомер

Перевод С. Шервинского

Если над Мемноном мать[885] и мать над Ахиллом рыдала,Если удары судьбы трогают вышних богинь, —Волосы ты распусти, Элегия скорбная, ныне:Ныне по праву, увы, носишь ты имя свое.Призванный к песням тобой, Тибулл, твоя гордость и слава, —Ныне бесчувственный прах на запылавшем костре.Видишь, Венеры дитя колчан опрокинутым держит;Сломан и лук у него, факел сиявший погас;Крылья поникли, смотри! Сколь жалости мальчик достоин!Ожесточенной рукой бьет себя в голую грудь;Кудри спадают к плечам, от слез струящихся влажны;Плач сотрясает его, слышатся всхлипы в устах…Так же, преданье гласит, на выносе брата Энея,Он из дворца твоего вышел, прекрасный Иул[886]…Ах, когда умер Тибулл, омрачилась не меньше Венера,Нежели в час, когда вепрь юноше пах прободал[887]…Мы, певцы, говорят, священны, хранимы богами;В нас, по сужденью иных, даже божественный дух…Но оскверняется все, что свято, непрошеной смертью,Руки незримо из тьмы тянет она ко всему.Много ли мать и отец помогли исмарийцу Орфею[888]?Много ли проку, что он пеньем зверей усмирял?Лин — от того же отца, и все ж, по преданью, о Лине[889]Лира, печали полна, пела в лесной глубине.И меонийца[890] добавь — из него, как из вечной криницы,Ток пиэрийской струи пьют песнопевцев уста.В черный, однако, Аверн[891] и его погрузила кончина…Могут лишь песни одни жадных избегнуть костров.Вечно живут творенья певцов: и Трои осада,И полотно[892], что в ночи вновь распускалось хитро…Так, Немесиды вовек и Делии имя пребудет, —Первую пел он любовь, пел и последнюю он.Что приношения жертв и систры[893] Египта? Что пользыНам в чистоте сохранять свой целомудренный одр?..Если уносит судьба наилучших — простите мне дерзость, —Я усомниться готов в существованье богов.Праведным будь — умрешь, хоть и праведен; храмы святыеЧти — а свирепая смерть стащит в могилу тебя…Вверьтесь прекрасным стихам… но славный Тибулл бездыханен?Все-то останки его тесная урна вместит…Пламя костра не тебя ль унесло, песнопевец священный?Не устрашился огонь плотью питаться твоей.Значит, способно оно и храмы богов золотыеСжечь, коль свершило, увы, столь святотатственный грех.Взор отвратила сама госпожа эрицинских святилищ[894]И — добавляют еще — слез не могла удержать…Все же отраднее так, чем славы и почестей чуждымВ землю немилую лечь, где-то в безвестном краю.Тут хоть закрыла ему, уходящему, тусклые очиМать и дары принесла, с прахом прощаясь его.Рядом была и сестра, материнскую скорбь разделяла,Пряди небрежных волос в горе руками рвала.Здесь Немесида была… и первая… та… ЦеловалиГубы твои, ни на миг не отошли от костра.И перед тем как уйти, промолвила Делия: «СчастьяБольше со мною ты знал, в этом была твоя жизнь!»Но Немесида в ответ: «Что молвишь? Тебе б мое горе!Он, умирая, меня слабой рукою держал».Если не имя одно и не тень остается от смертных,То в Елисейских полях будет Тибулла приют.Там навстречу ему, чело увенчав молодоеЛаврами, с Кальвом[895] твоим выйди, ученый Катулл!Выйди — коль ложно тебя обвиняют в предательстве друга[896],Галл, не умевший щадить крови своей и души!Тени их будут с тобой, коль тени у тел существуют.Благочестивый их сонм ты увеличил, Тибулл.Мирные кости — молю — да покоятся в урне надежной,Праху, Тибулл, твоему легкой да будет земля.

«Так как супруга моя из страны плодородной фалисков…»

Перевод С. Шервинского

Так как супруга моя из страны плодородной фалисков[897],Мы побывали, Камилл[898], в крепости, взятой тобой.Жрицы готовились чтить пречистый праздник Юноны,Игры устроить ей в честь, местную телку заклать.Таинства в том городке — для поездки достаточный повод,Хоть добираться туда надо подъемом крутым.Роща священная там. И днем под деревьями темень.Взглянешь — сомнения нет: это приют божества.В роще — Юноны алтарь; там молятся, жгут благовонья;В древности сложен он был неизощренной рукой.Только свирель возвестит торжеств начало, оттудаПо застеленным тропам шествие чинно идет.Белых телушек ведут под рукоплесканья народа,Вскормленных здесь на лугах сочной фалернской травой.Вот и телята, еще не грозны, забодать не способны;Жертвенный боров бредет, скромного хлева жилец;Тут и отары вожак крепколобый, рога — завитками;Нет лишь козы ни одной — козы богине претят:В чаще однажды коза увидала некстати Юнону,Знак подала, и пришлось бегство богине прервать…Парни еще и теперь пускают в указчицу стрелы:Кто попадает в козу, тот получает ее…Юноши стелют меж тем с девицами скромными вместеВдоль по дорогам ковры там, где богиня пройдет.А в волосах у девиц — ободки золотые, в каменьях,Пышный спадает подол до раззолоченных ног.В белых одеждах идут, по обычаю древнему греков,На головах пронести утварь доверили им.Ждет в безмолвье народ блестящего шествия… Скоро!Вот и богиня сама движется жрицам вослед.Праздник — на греческий лад: когда был убит Агамемнон,Место убийства его и достоянье отцаБросил Галез[899], а потом, наскитавшись и морем и сушей,Славные эти возвел стены счастливой рукой.Он и фалисков своих научил тайнодействам Юноны, —Пусть же во благо они будут народу и мне!

ТРИСТИИ

«Будешь читать — не забудь…»

Перевод Я. Голосовкера

Будешь читать — не забудь: в этом томике каждая букваСоздана в бурные дни мною на скорбном пути.Видела Адрия ширь, как, дрожа, в леденящую стужу,В пору декабрьских бурь, я эти строки писал.Помнится, Истм[900] одолев, отделяющий море от моря,Мы на другом корабле к дальнему берегу шли…Верно, Киклады тогда изумлялись жару поэта:Как он под ропот и рев моря бормочет стихи.Дивно и мне, не пойму, как мой дар не погиб безвозвратноВ этой пучине души, в этом кипенье волны.Плод отупенья мой жар иль безумья, не в имени дело:Но, упоенный трудом, дух мой упавший воспрял.Часто в дождь и туман мы блуждали по морю слепо,Гибелью часто грозил Понт под созвездьем Плеяд,Свет омрачал нам Боот, Эриманфской медведицы сторож,Зевом полуночных вод нас поглощал ураган.Часто хозяином в трюм врывалося море. Но, вторяРитму, дрожащей рукой стих за стихом вывожу.Стонут канаты, скрипят под напором упорного шторма,Вздыбился, будто гора, гребнем изогнутый вал,Сам рулевой к небесам воздевает застывшие руки:Кормчее дело забыл, помощи молит у звезд.Всюду, куда ни взгляну, только смерти несметная сила.Смерти страшится мой ум — в страхе молитвы твержу.В гавани верной спастись? Ужасает неверная гавань.Воды свирепы. Увы! Суша страшнее воды.Козни людей и стихий обоюдно меня удручают.Робко трепещет душа! Грозны — и меч и волна.Меч! — да не жаждет ли он этой кровью поэта упиться?Море! — не славы ль оно ищет, мне гибель суля?Варвары слева грозят: по душе им грабеж да разбои.Вечно на той стороне войны, да сечи, да кровь.Моря великий покой возмущают зимние бури:В этих свирепых сердцах волны свирепствуют злей.Тем снисходительней будь ко мне, мой строгий читатель,Если мой стих как стих ниже высоких похвал.Я не в садах у себя пишу, как, бывало, писали.Друг мой, уютный диван, где ты, опора костям?Носит пучина меня в бледном свете полярного полдня,Темно-зеленая зыбь брызгами лист обдает.В злобе лютует зима, негодует завистница: смеюВсе же писать под свист колких укусов-угроз.Бьет человека зима. И пусть ее! Милости просим.Каждому — мне и зиме — песня своя дорога.

«Только предстанет очам той ночи печальной картина…»

Перевод Я. Голосовкера

Только предстанет очам той ночи печальной картина,Ночи последней, когда с Римом прощалась душа,Только припомню, как я покидал все, что дорого сердцу,И набегает слеза — медленно каплей ползет.Время к рассвету текло, когда из Италии милойМне удалиться велел Цезарь, как Цезарь велит.Срок для сборов был скуп: ни с духом собраться, ни с мыслью…Ошеломленный, немой, долго я был в забытьи.Не было сил поручить провожатым и слугам заботу,Денег, одежды запас, нужный изгнаннику, взять.Словно столбняк на меня… Как громом небес пораженный,Смертью не принят, живой: жив иль не жив — не пойму.Все же затменье ума пересилила горесть разлуки:Я из беспамятства тьмы медленно к свету пришелИ огорченным друзьям в утешение вымолвил слово:Да, поредела толпа — двух или трех насчитал.Сам я рыдал, и меня, рыдая, жена обнимала.По неповинным щекам слезы струились дождем.За морем дочь, далеко — у прибрежья Ливийской пустыни,Не долетала туда грустная весть обо мне.Здесь же стенанье и плач: будто плакальщиц хоры в хоромах,Будто хоронят кого многоголосой толпой.Жены и мужи по мне, по усопшему, дети горюют,В каждом глухом уголке вижу я слезы и скорбь.Если ничтожное мы уподобить великому вправе,Трое захваченной был ныне подобен мой дом.Ночь. Не звенят голоса ни людей, ни встревоженной своры,В небе высоком луну мглистые кони несли.И в озаренье ее различил я вблизи Капитолий:Тщетная близость — увы! — к ларам печальным моим.«Силы верховные, вы, сопрестольные боги, — воззвал я, —Храмы священные, впредь видеть мне вас не дано.Я покидаю богов, хранителей града Квирина[901]:Век благоденствовать вам — с вами прощаюсь навек.И хотя поздно греметь щитом, когда рана смертельна,Не отягчайте враждой бремя изгнанника мне.О, передайте, молю, небожителю-мужу: повиненЯ в заблужденье, но чист от преступленья душой.Ведомо вам — так пусть покаравшему ведомо будет;Если помилует бог, к счастью мне путь не закрыт».Так я всевышних молил. Еще жарче молила подруга,И задыхались мольбы от содроганий и спазм.В космах рассыпанных кос перед ларами в горе поверглась,Губы дрожат, к очагу льнут: но погас мой очаг.Сколько горчайших слов изливала на хмурых пенатов,Мужа оплакивая, — только бессильны слова.Ночи стремительный бег не дозволил мне далее медлить.В небе Медведицы ось низко ушла под уклон.Что предпринять? Увы! Любовь не привяжет к отчизне,Был предуказан уход в эту последнюю ночь.Помню, бывало, не раз говорил торопившему: «Полно,Что ты торопишь! Куда? Да и откуда? Пойми».Помню, бывало, не раз назначал я час расставанья,Этот обманчивый час, крайний, последний мой час.Трижды ступал на порог, и трижды меня отзывали,И отступала опять, сердцу внимая, нога.Я говорил им: «Прощай» — и снова бессвязные речи,Снова дарю поцелуй — вечный, предсмертный «прости». —Снова твержу порученья, все те же, обманом утешен,И оторвать не могу глаз от любимых моих.Выкрикнул: «Что мне спешить? Впереди — только Скифия, ссылка.Здесь покидаю я Рим. Вправе помедлить вдвойне,Боги, живую жену от живого живой отрывают,Дом, домочадцев моих — всё покидаю навек.И, собутыльники, вас, друзей, так по-братски любимых…О мое сердце, залог дружбы Тезеевой[902], плачь!»Их обнимаю… Еще… невозбранно. Но вскоре, быть может,Мне возбранят, навсегда. Скорбен дарованный час.Плачем, роняем слова. А в небе предвестником грозным,Утренней ранней звездой, вспыхнул, как рок, Люцифер[903].Не расставание, нет! Это плоть отрываю от плоти:Там осталась она — часть моей жизни живой.Метта-диктатора так разрывали каратели-кони,В разные стороны мчась: был он предателем — Метт!Помню ропот и вопль — голоса моих близких. О, боги!Вижу неистовство рук — рвут обнаженную грудь.Плечи мои обхватив, жена не пускает, повисла.Скорбную речь примешав к мужним горячим слезам:«Нет, ты один не уйдешь. Вместе жили и вместе в дорогу.Буду я в ссылке тебе, ссыльному, ссыльной женой.Мне уготовлен твой путь. И я на край света с тобою.Малый прибавится груз к судну изгнания, друг.Цезаря гнев повелел тебе покинуть отчизну.Мне состраданье велит: Цезарь, мой Цезарь — оно!»Так убеждала жена, повторяя попытки былые.Сникла бессильно рука перед насильем нужды.Вырвался. Труп ли живой? Погребенный, но без погребенья…Шерстью обросший иду, дикий, с косматым лицом.Милая, — слух долетел, — от горя до сумерек темных,Рухнув, на голой земле в доме лежала без чувств.Тяжко привстала потом, заметая грязь волосами,Медленно выпрямив стан, окоченелый в ночи,Долго оплакивала — то себя, то дом опустелый,То выкликала в тоске имя отторгнутого.Так горевала она, как если бы дочери телоВидела рядом с моим на погребальном костре.Смерть призывала она: умереть и забыться навеки.Не по охоте жива — только чтоб жить для меня.Помни же, друг, и живи. Об изгнаннике помни… О, судьбы!Помни, живи для него — участь ему облегчи.

«Если в столице у вас об изгнаннике помнят…»

Перевод Я. Голосовкера