Античная лирика - Гомер

ТРИСТИИ

Перевод Я. Голосовкера

Будешь читать — не забудь: в этом томике каждая букваСоздана в бурные дни мною на скорбном пути.Видела Адрия ширь, как, дрожа, в леденящую стужу,В пору декабрьских бурь, я эти строки писал.Помнится, Истм[900] одолев, отделяющий море от моря,Мы на другом корабле к дальнему берегу шли…Верно, Киклады тогда изумлялись жару поэта:Как он под ропот и рев моря бормочет стихи.Дивно и мне, не пойму, как мой дар не погиб безвозвратноВ этой пучине души, в этом кипенье волны.Плод отупенья мой жар иль безумья, не в имени дело:Но, упоенный трудом, дух мой упавший воспрял.Часто в дождь и туман мы блуждали по морю слепо,Гибелью часто грозил Понт под созвездьем Плеяд,Свет омрачал нам Боот, Эриманфской медведицы сторож,Зевом полуночных вод нас поглощал ураган.Часто хозяином в трюм врывалося море. Но, вторяРитму, дрожащей рукой стих за стихом вывожу.Стонут канаты, скрипят под напором упорного шторма,Вздыбился, будто гора, гребнем изогнутый вал,Сам рулевой к небесам воздевает застывшие руки:Кормчее дело забыл, помощи молит у звезд.Всюду, куда ни взгляну, только смерти несметная сила.Смерти страшится мой ум — в страхе молитвы твержу.В гавани верной спастись? Ужасает неверная гавань.Воды свирепы. Увы! Суша страшнее воды.Козни людей и стихий обоюдно меня удручают.Робко трепещет душа! Грозны — и меч и волна.Меч! — да не жаждет ли он этой кровью поэта упиться?Море! — не славы ль оно ищет, мне гибель суля?Варвары слева грозят: по душе им грабеж да разбои.Вечно на той стороне войны, да сечи, да кровь.Моря великий покой возмущают зимние бури:В этих свирепых сердцах волны свирепствуют злей.Тем снисходительней будь ко мне, мой строгий читатель,Если мой стих как стих ниже высоких похвал.Я не в садах у себя пишу, как, бывало, писали.Друг мой, уютный диван, где ты, опора костям?Носит пучина меня в бледном свете полярного полдня,Темно-зеленая зыбь брызгами лист обдает.В злобе лютует зима, негодует завистница: смеюВсе же писать под свист колких укусов-угроз.Бьет человека зима. И пусть ее! Милости просим.Каждому — мне и зиме — песня своя дорога.

Перевод Я. Голосовкера

Только предстанет очам той ночи печальной картина,Ночи последней, когда с Римом прощалась душа,Только припомню, как я покидал все, что дорого сердцу,И набегает слеза — медленно каплей ползет.Время к рассвету текло, когда из Италии милойМне удалиться велел Цезарь, как Цезарь велит.Срок для сборов был скуп: ни с духом собраться, ни с мыслью…Ошеломленный, немой, долго я был в забытьи.Не было сил поручить провожатым и слугам заботу,Денег, одежды запас, нужный изгнаннику, взять.Словно столбняк на меня… Как громом небес пораженный,Смертью не принят, живой: жив иль не жив — не пойму.Все же затменье ума пересилила горесть разлуки:Я из беспамятства тьмы медленно к свету пришелИ огорченным друзьям в утешение вымолвил слово:Да, поредела толпа — двух или трех насчитал.Сам я рыдал, и меня, рыдая, жена обнимала.По неповинным щекам слезы струились дождем.За морем дочь, далеко — у прибрежья Ливийской пустыни,Не долетала туда грустная весть обо мне.Здесь же стенанье и плач: будто плакальщиц хоры в хоромах,Будто хоронят кого многоголосой толпой.Жены и мужи по мне, по усопшему, дети горюют,В каждом глухом уголке вижу я слезы и скорбь.Если ничтожное мы уподобить великому вправе,Трое захваченной был ныне подобен мой дом.Ночь. Не звенят голоса ни людей, ни встревоженной своры,В небе высоком луну мглистые кони несли.И в озаренье ее различил я вблизи Капитолий:Тщетная близость — увы! — к ларам печальным моим.«Силы верховные, вы, сопрестольные боги, — воззвал я, —Храмы священные, впредь видеть мне вас не дано.Я покидаю богов, хранителей града Квирина[901]:Век благоденствовать вам — с вами прощаюсь навек.И хотя поздно греметь щитом, когда рана смертельна,Не отягчайте враждой бремя изгнанника мне.О, передайте, молю, небожителю-мужу: повиненЯ в заблужденье, но чист от преступленья душой.Ведомо вам — так пусть покаравшему ведомо будет;Если помилует бог, к счастью мне путь не закрыт».Так я всевышних молил. Еще жарче молила подруга,И задыхались мольбы от содроганий и спазм.В космах рассыпанных кос перед ларами в горе поверглась,Губы дрожат, к очагу льнут: но погас мой очаг.Сколько горчайших слов изливала на хмурых пенатов,Мужа оплакивая, — только бессильны слова.Ночи стремительный бег не дозволил мне далее медлить.В небе Медведицы ось низко ушла под уклон.Что предпринять? Увы! Любовь не привяжет к отчизне,Был предуказан уход в эту последнюю ночь.Помню, бывало, не раз говорил торопившему: «Полно,Что ты торопишь! Куда? Да и откуда? Пойми».Помню, бывало, не раз назначал я час расставанья,Этот обманчивый час, крайний, последний мой час.Трижды ступал на порог, и трижды меня отзывали,И отступала опять, сердцу внимая, нога.Я говорил им: «Прощай» — и снова бессвязные речи,Снова дарю поцелуй — вечный, предсмертный «прости». —Снова твержу порученья, все те же, обманом утешен,И оторвать не могу глаз от любимых моих.Выкрикнул: «Что мне спешить? Впереди — только Скифия, ссылка.Здесь покидаю я Рим. Вправе помедлить вдвойне,Боги, живую жену от живого живой отрывают,Дом, домочадцев моих — всё покидаю навек.И, собутыльники, вас, друзей, так по-братски любимых…О мое сердце, залог дружбы Тезеевой[902], плачь!»Их обнимаю… Еще… невозбранно. Но вскоре, быть может,Мне возбранят, навсегда. Скорбен дарованный час.Плачем, роняем слова. А в небе предвестником грозным,Утренней ранней звездой, вспыхнул, как рок, Люцифер[903].Не расставание, нет! Это плоть отрываю от плоти:Там осталась она — часть моей жизни живой.Метта-диктатора так разрывали каратели-кони,В разные стороны мчась: был он предателем — Метт!Помню ропот и вопль — голоса моих близких. О, боги!Вижу неистовство рук — рвут обнаженную грудь.Плечи мои обхватив, жена не пускает, повисла.Скорбную речь примешав к мужним горячим слезам:«Нет, ты один не уйдешь. Вместе жили и вместе в дорогу.Буду я в ссылке тебе, ссыльному, ссыльной женой.Мне уготовлен твой путь. И я на край света с тобою.Малый прибавится груз к судну изгнания, друг.Цезаря гнев повелел тебе покинуть отчизну.Мне состраданье велит: Цезарь, мой Цезарь — оно!»Так убеждала жена, повторяя попытки былые.Сникла бессильно рука перед насильем нужды.Вырвался. Труп ли живой? Погребенный, но без погребенья…Шерстью обросший иду, дикий, с косматым лицом.Милая, — слух долетел, — от горя до сумерек темных,Рухнув, на голой земле в доме лежала без чувств.Тяжко привстала потом, заметая грязь волосами,Медленно выпрямив стан, окоченелый в ночи,Долго оплакивала — то себя, то дом опустелый,То выкликала в тоске имя отторгнутого.Так горевала она, как если бы дочери телоВидела рядом с моим на погребальном костре.Смерть призывала она: умереть и забыться навеки.Не по охоте жива — только чтоб жить для меня.Помни же, друг, и живи. Об изгнаннике помни… О, судьбы!Помни, живи для него — участь ему облегчи.

Перевод Я. Голосовкера

Если в столице у вас об изгнаннике помнят[904] — Назоне,Если живет без меня в городе имя мое,Там, далеко, далеко, где и звезды в море не сходят,Там обретаюсь во тьме варварства — варварских орд.Дики кругом племена: сарматы, да бессы, да геты[905]…Сборище темных имен — мне ли, поэту, под стать?В пору тепла мы живем под широкой защитой Дуная:Волн бурливый разлив — вражьим набегам рубеж.Лету на смену зима угрюмые брови насупит,В белый, как мрамор, покров землю оденет мороз,В дни, пока дует Борей и свиреп снегопадами Север,Терпит покорно Дунай дрожь громыхающих арб.Снег да метель. Ни дожди, ни солнце тот снег не растопят.Крепче и крепче его в броню сбивает Борей.Прежней еще не смело́, а новый все валит и валит,Так и лежит кое-где век от зимы до зимы.Тут ураган налетит, — ударит и с грохотом рушитБашни, ровняя с землей, кровлю рванул — и унес.Кутают тело в меха, в шаровары из шкур, когда лютоЗа душу стужа берет: только лицо на ветру.Льдинки звенят при ходьбе, свисая с волос и качаясь,И от мороза бела, заледенев, борода.Здесь замерзает вино, сохраняя форму сосуда;Вынут из кадки — не пьют: колют, глотая куском.Высказать вам, как ручьи промерзают до дна от морозов,Как из озер топором ломкую воду берут?Равен Дунай шириной папирусоносному Нилу.Многими устьями он в мощный втекает залив.Вод синеокую даль он, ветрами сковав, замыкает,И под броней ледяной к морю сокрыто скользит.Там, где сверкало весло, пешеходы ступают, и звонкоРежет копыто коня гладь затвердевшую волн.По новозданным местам, над скользящими водами цугомВарварский тащат обоз шеи сарматских быков.Верьте — не верьте, но нет мне корысти враньем пробавляться,И очевидцу не грех полную веру давать…Вижу ледовый настил, уходящий в безбрежные дали,Скользкая сверху кора сжала безмолвие вод.Мало увидеть — иду: я по твердому морю шагаю,И под стопой у меня влага не влажной была.Будь твой пролив роковой, Леандр[906], таким же когда-то,Мы не вменяли б ему юноши гибель в вину.Ныне дельфинам невмочь, изогнувшись, мелькнуть над волною.Пусть попытаются: лед сломит игривую прыть.Пусть, свирепея, Борей гремит, порывая крылами,Воды не дрогнут: тиха в сжатой пучине вода.Сдавлены льдами, стоят корабли в этом мраморе моря,И не разрезать веслом оцепенелый простор.Вижу в прозрачности льдов застывших рыб вереницы,Меж замороженных див есть и немало живых.Только, бывало, скует свирепая сила БореяВоды морские иль рек вольнолюбивый порыв,Только прогладят Дунай Аквилоны досуха, тотчасВарвар на резвом коне хищный свершает набег.Варвар! Силен он конем и далеко летящей стрелою:Опустошит широко землю соседей сосед.Жители — в бегство: беда!.. В полях, никем не хранимых,Хищники дикой ордой грабят покинутый скарб,Скудное грабят добро — и скот, и скрипучие арбы —Все, чем сыт и богат наш деревенский бедняк.Кто не укрылся, того, заломив ему за спину руки,Прочь угоняют: прости, дом и родные поля.Прочие жалко падут под зубчатыми стрелами. ВарварЖало крылатой стрелы в капельный яд обмакнул.Все, что врагу унести иль угнать не по силам, он губит:И пожирает огонь скромные избы селян.Даже в дни мира дрожат, трепеща перед зимним набегом,И не взрывает никто плугом упорной земли.Здесь — или видят врага, иль боятся, когда и не видят,И пребывает земля в дебрях степных целиной.Здесь под сенью листвы виноградная гроздь не свисает.Пенистым суслом по край не заполняется кадь.Яблоко здесь не растет.[907] Не нашел бы Аконтий приманки,Чтобы на ней написать, — только б Кидиппа прочла.Голые степи кругом: ни деревьев, ни зелени — голо.Не для счастливых людей гиблые эти места.Да, до чего широко раскинулись мир и держава!Мне в наказанье дана именно эта земля.

Диана-охотница из Стабии. Неаполь, музей