В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь - Николай Александрович Лейкин

– Пожалуй что так… Здесь так же, как и на Большом проспекте, попадаются садики из нескольких деревьев.

– Здесь на дворах садиков много, эфендим, – сказал с козел Нюренберг. – Но еще больше этого садиков из маленького улица, которые пересекают нашу Диван-Йолу. Там дома маленького, для одного семейства, деревянного дома и почти на каждого двора есть или садик, или пять-шесть кипарисного дерева. Сейчас мы свернем в такова улица, и вы будете видеть самого настоящего турецкого житье… Европейского человек там и на сто турок один нет.

Он пробормотал что-то кучеру по-турецки, и экипаж свернул в первую же улицу, пересекавшую Диван-Йолу, и поехал шагом по мостовой из крупного камня.

Декорация тотчас же переменилась. По правую и по левую стороны узкой улицы жались друг к другу небольшие, пестрой окраски домики с окнами без симметрии, прикрытыми деревянными решетчатыми ставнями-жалюзи, окрашенными в зеленый цвет. Редко где попадалось окно с отворенными ставнями, но оно уж непременно было изнутри завешано густым узорчатым тюлем. Дома были двухэтажные и даже трехэтажные, но такой странной постройки, что второй этаж выдавался вперед на улицу над первым, по крайней мере на сажень вперед, а над вторым этажом выдавался третий, так что у трехэтажного дома образовывались два навеса на улицу. Ворота между домами, ведущие во двор, узенькие деревянные, тоже пестрой окраски, настолько узки, что в них пройдет разве только вьючная лошадь. Из-за ворот, составлявших просветы между домов, торчали кипарисы и голые от листьев, но уже цветшие розовым цветом миндальные деревья.

– Вот эта улица самого старотурецкого жилье, – отрекомендовал Нюренберг. – Здесь на каждого двор есть сад и в саду фонтан.

– А во двор войти и посмотреть нельзя? – спросил Николай Иванович.

– Пхе! Нет, ни за что на свете! – отрицательно покачал головой Нюренберг. – Туда мужского персона может войти только с самого хозяин.

– Отчего?

– Да ведь это в каждого дома гарем.

– Да что вы! – удивленно произнес Николай Иванович и даже приподнялся со своего места в коляске, весь обратившись в зрение, устремленное на зеленые решетчатые ставни. – Глаша! Слышишь? Это гаремы. Вот они гаремы-то какие!

– Ну, так что ж из этого? – отвечала супруга, подозрительно-ревниво взглянув на мужа. – Чего ты петухом- то таким встрепенулся? Даже привскочил… И глаза заиграли, как у кота в марте месяце.

– Да я что же? Я – ничего… – несколько опешил Николай Иванович и продолжал: – Так вот какие гаремы- то в Турции бывают! А жены турок – вот за этими ставнями? – спрашивал он Нюренберга.

– Да, за этими ставнями, а то так на дворе, в саду.

– Но отчего же на улице никого не видать? Только одни собаки.

– А это турецкого-то кейф и есть. Теперь такого время, что турки после обеда отдыхают. Да и вообще здесь всегда тишина и очень мало прохожего люди. А женского жизнь вся на дворе. Вот, впрочем, турок с кувшинами воду несет. Вот турецкого дама в шелкового капоте из гостей идет.

– На всю-то улицу два человека!

– Два да нас четверо – шесть. Для здешнего самого турецкого улица это уже много. Тут только сами хозяева вот от этого домов ходят. А женщины из гарем ведь выходят очень редко на улицы.

– Бедные турецкие женщины! – вздохнула Глафира Семеновна. – В каком они стеснении! Разве это жизнь! Взаперти, в четырех стенах! Не смеют даже выглянуть в окошко.

– О, мадам!.. Теперь они все на нас смотрят сквозь жалюзи. Только мы их не видим, а они все у окон, – отвечал Нюренберг. – Как только нашего экипаж застучал с своего колесы по мостовой – они все бросились к своим окнам и смотрят. Здесь это большого эпоха, когда экипаж – все у окон. Я вон сквозь ставни вижу даже черного глаза…

– Да, да. И я вижу, – сказала Глафира Семеновна.

– И я, и я вижу! – воскликнул Николай Иванович. – Даже четыре глаза вижу… А вот еще…

– Тебе как не видать! Ты все увидишь! – огрызнулась на мужа супруга.

– Глаша, голубушка, за что же ты сердишься? Ведь на то глаза во лбу, чтобы видеть. Смотрят, смотрят. Действительно, из всех окон смотрят на нас.

Из одного дома сквозь ставни донеслись на улицу звуки рояля. Играли из оперетки «Дочь рынка». Немного погодя к звукам рояля пристали звуки скрипки.

– Это турецкого дамы музыкой забавляются.

– Бедные! Совсем как в курятнике куры! – опять произнесла Глафира Семеновна.

– И все-таки, мадам, теперь оной как больше свободы. А прежде-то что было! Теперь есть много молодого турки, которого совсем либералы и европейского люди, – отвечал Нюренберг.

– Да какой тут либерализм! Что вы! Держат жен в курятниках.

– Ну, теперь вы видели самого настоящего турецкого улицу и турецкого дома, а сейчас увидите самого настоящего турецкий ресторан, – проговорил Нюренберг и приказал кучеру обернуть лошадей.

Бифштекс из бычьей говядины

Опять выехали на улицу Диван-Йолу и как бы из деревенского затишья вновь попали в водоворот кипучей городской жизни.

Улица упиралась в площадь с прекрасными зданиями и мечетью с минаретами. Не доезжая этой площади, экипаж остановился около одного из домов, нижний этаж которого был скрыт под парусинным навесом.

– Пожалуйте… самого лучшего турецкого ресторан, – проговорил Нюренберг, соскакивая с козел.

Супруги вышли из экипажа и подлезли под навес, где находился ресторан. Двери ресторана были распахнуты, и на них висели заколотые селезень и петух в перьях. На пороге стояло и сидело пять-шесть буро-рыжих собак со взорами, обращенными в ресторан. Пройдя между собак, супруги вошли в довольно мрачное помещение, состоящее из большой комнаты с диванами по стенам и столиками с мраморными досками около этих диванов. На диванах сидели, поджав под себя одну или обе ноги, фески в бородах и усах. Одни с аппетитом уписывали что-то с тарелок ложками, другие, покончив с едой, пили из больших стаканов лимонад или воду с вареньем и покуривали шипящий наргиле[61], с большим усилием втягивая в себя через воду табачный дым. В углу какой-то старик турок с седой бородой, но с черными, сросшимися в одну дугу бровями держал в руках остов курицы и самым аппетитным образом обгладывал на нем последние остатки мяса. На столе лежали три-четыре турецкие газеты, но их никто не читал. Пахло чадом от пригорелого жира, ибо у задней стены, как раз против входа, помещался большой закоптелый очаг и около него жарили на древесных угольях вздетые на железные прутья куски мяса. Около