В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь - Николай Александрович Лейкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Турки, стало быть, добрее христиан? – удивленно спросила Глафира Семеновна.
– Да, мадам. Там в Стамбуле турки их кормят и никогда не бьют, никогда не мучают, и если турецкого человек увидит, что мальчишка кинул в собаку камень, он сейчас схватит его за ухи.
– Николай Иванович, слышишь?
– Слышу, слышу и удивляюсь! А ведь у нас сложилось такое понятие, что если турок, то бесчеловечный зверь, который и человека-то из христиан готов разорвать пополам, а не только что собаку.
– О нет, эфендим! Турки имеют много суевериев насчет своего турецкие собаки и никогда их не будут бить. На некоторого турецкого дворы в Стамбул есть цистерны с вода для собак, в некоторые турецкого дома у ворот есть этакого загородка с крышкой, где собака может родить своего щенки. Там они и лежат со щенки. Им бросают всякого остатки, и они едят, им дают пить. Турецкого люди в квартиру к себе собаку не впустят, а так они любят собаки и жалеют.
– Удивляюсь, совсем удивляюсь. Турок до приезда в Константинополь я себе совсем иначе воображала, – сказала Глафира Семеновна. – Чего-чего только у нас про турецкие зверства не рассказывали – и оказывается, совсем наоборот.
– А вот поживите, так увидите, какого это доброго и хорошего народ! – произнес с козел Нюренберг. – И здесь у нас в Константинополь редко когда турок вор… Армянин, грек, славянского человек – вот этого народ надо опасаться.
– Николай Иванович, слышишь? – дернула мужа за рукав Глафира Семеновна. – Просто удивительные вещи он рассказывает.
– Да, слышу, слышу – и вот сижу и удивляюсь: за что же мы это так трепали турок во время войны! Просто даже жалко теперь, – отвечал Николай Иванович.
Но тут экипаж, ехавший трусцой, принужден был остановиться. Около ларька турка, торговца съестными припасами, застряла целая толпа фесок и турецких женщин с ребятишками. Проголодавшись, находясь с утра на параде, толпа нарасхват раскупала у торговца хлеб, вареную кукурузу, бобы, фасоль, распаренный горох и винные ягоды. В толпе вертелся какой-то молодой длинноволосый оборванец халатник в скуфейке и с медной чашкой в руках, напоминающей наше лукошко. Он протягивал свою чашечку направо и налево в толпе и зычным голосом кричал: «Гу, гу! Гок! Гок!» – и при этом ударял в нее палкой. В толпе кидали ему в чашку медные монетки, пригоршни бобов, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супругов, он тотчас бросился к ней, вскочил на подножку и тоже, протягивая чашку прямо на колени Глафиры Семеновны, закричал: «Гу, гу! Гок, гок!» Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.
– Прочь! Чего лезешь! – замахнулся на него Николай Иванович, но тот и ему ткнул чашку чуть не в лицо и крикнул свое: «Гок, гок! Гу, гу!» – Нюренберг! Да что же это такое! – обратился Николай Иванович к проводнику.
– Это дервиш! Нищий – дервиш! Надо дать что-нибудь, а то не отстанет! – отвечал Нюренберг с козел и стал говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.
Дервиш соскочил с подножки, но стоял с протянутой чашкой, бормотал что-то и при этом закатывал под лоб глаза и потопывал голыми ногами по мостовой. Нюренберг полез в карман, вынул оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету с дырочкой и кинул ему в чашку. Дервиш не отошел и продолжал бормотать и стоять в той же позе.
– Ах, нахального человек! – возмутился Нюренберг. – Получил от вас монету и теперь от ханым, то есть от вашего барыня требует.
В чашку брошена вторая монета – и тогда только дервиш отбежал от экипажа.
– Дервиш… Мусульманского монах нищий… Вот хуже этого нахального человек в Константинополь нет люди! И полицейского заптий ничего не может с ними делать. Ударить его по шее или в полицейского дом взять – сейчас турки за него заступятся и отнимут, да и самого заптия приколотят, потому они его считают за святого человек, – пояснил Нюренберг и прибавил: – Самого скверного люди. Смотрите, какого сильного, красивого человек, а ленивый и работать не хочет.
Экипаж, окруженный жующей толпой, двинулся вперед.
Боюсь насчет конины
– Однако я ужасно как есть хочу, – шепнула Глафира Семеновна мужу. – Ведь, кроме этих маленьких буше, которые были поданы в гостинице к чаю, я ничего сегодня не ела.
– Да, и у меня в желудке так пусто, что даже воркотня началась, как будто кто-то на контрабасе играет, – отвечал Николай Иванович.
– Вот видишь. А между тем ты-то главным образом и съел те буше, что были поданы к чаю.
– А много ли их было подано-то? Всего и было-то пятнадцать – двадцать штук с трехкопеечную монету. В ресторан заехать, что ли? Ведь до обеда еще долго. В гостинице объявили, что там табльдот для дине будет в семь часов, а теперь только три. Скажем, чтобы проводник свез нас в ресторан.
– С удовольствием бы поехала и съела чего-нибудь кусочек, но боюсь, что нас кониной накормят.
– Ну вот… При проводнике-то! Афанасий Иваныч! Куда мы теперь едем? – обратился Николай Иванович к Нюренбергу.
– А вот видите эта большого башня, что стоит впереди? Я ее вам показать хочу, – отвечал Нюренберг. – Это знаменитого башня от Галата, построенного в самого древнего времена генуэзцами. Это остатки крепости. От нее идут остатки старого крепостного стена.
– Да что в башне внутри-то? Есть что-нибудь замечательного? – допытывался Николай Иванович у проводника.
– Внутри ничего. Но оттуда самого лучшего вид на Босфор, на Золотого Рог, на Мраморного моря, на весь Константинополь. Оттуда вы увидите весь город и его окрестности.
– Да ведь туда лезть надо, взбираться?
– Да, это очень высоко. Но мадам может подниматься не сразу. Это большого примечательность от Пера и Галата.
– Глаша, полезешь? На Эйфелеву башню в Париже лазили.
– Бог с ней. Я есть хочу. Ведь видим мы ее отсюда. Большая круглая башня, сначала снизу не отделенная ярусами,
