Осторожно, волшебное! - Наталья Викторовна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За пеленой дождя тлели красные угли заката, точно подернутые сизой дымкой угара. В комнате, кроме Вадика, в этот час никого не было. Тесно стояли койки, по большей части незастеленпые, со свисающими простынями, розовыми от закатных отсветов; на одной из тощих подушек отчетливо виднелся черный след ноги (наверное, результат очередной баталии подушками). Повсюду валялись как попало ватники, сумки, спортивные костюмы, на полу громоздилась перепачканная глиной обувь - массивные лыжные ботинки и толсто- подошвые кеды с открытыми зевами, с высунутыми языками и раскиданными концами шнурков. Обычный ералаш мужского сообщества, веселый мужской неуют.
Заглянула в дверь лохматая голова:
- У тебя ватник сухой или мокрый?
- Мокрый в дымину.
- А есть сухой?
- Поищи.
Лохматый стал шарить по комнате. Надел чей-то сухой ватник и вышел.Вадик, сдав весеннюю сессию, поехал на стрельбы судьей Он, правда, собирался в геологическую экспедицию, в Карелию, где еще не бывал. Но что-то уж очень сильно разыгралась язва желудка, старый недуг, и врачи институтской санчасти посоветовали провести лето не так бурно, как обычно, поспокойнее. В стрелковом лагере давали регулярный казенный харч, воздух был тут свежий, как в первый день творения, пойменные луга редкой красоты, в лесу - завались дикорастущей малины, душистой земляники. Работка? Что ж, работка живая, приятная, интересная - всегда имеешь дело с людьми, и на линии огня, и в комиссии по определению результатов. А Вадик часто о себе говорил, что он, совсем как людоеды, большой охотник до человечины. И все время новые лица, здесь их хоть отбавляй: стрелки менялись, они, отстреляв свои стандарты, уезжали восвояси, только судейский состав оставался прежним.
Это было даже приятно - часов до пяти быть занятым, при деле. Отдыхать в деревне, где дешевые яйца и дальняя родня матери Никиты? Да там окосеешь в одиночку. Нет, он любил братство мужского общежития, привык к нему, врос в эту грубоватую, шумную жизнь, всю на виду, с одолженными брюками и поделенной на пятерых трешкой, с суровым судом чести и быстрой расправой, с крепкими анекдотами, лихим озорством и варварски буйными розыгрышами. Любил быт почти без быта, без «буржуизма», как они выражались, с минимальной, весьма портативной личной собственностью, со стопкой книг и парой-другой носков, целости которых не принято было придавать слишком большое значение.
Его тоже любили, везде и всюду, куда бы ни занесла судьба,- и на путине, и на строительстве сельской больницы, где их курс вкалывал позапрошлым летом, и тут, на стрельбах. За то, что он первым подставлял плечо иод тяжелое бревно? За то, что легко, не вникая, отдавал другому свой сухой ватник, а сам надевал мокрый? Любили, должно быть, за тот запас надежности, прочности, который чувствовался в этом коротком парне с землистым малоподвижным лицом. Вадик был не речист, не знал карточных фокусов и забавных историй, не играл на гитаре или на гармони, не имел при себе книжечки с записанными словами туристских и блатных песен, но как-то так получалось, что в любой компании он был желанным гостем. Вот и сегодня на вечер он имел два приглашения. Судьи из КОРа, публика основательная, собирались немного подкеросинить, то есть, в просторечии, выгшть. А омские пистолетчики, студенческая братия, звали его поиграть в картишки. Но он решил не идти ни туда, ни сюда. Давно прошли времена, когда его прельщал азарт игры, карточные опасности горячили кровь; а что касается выпивки, то Вадик себя знал: начать просто, а остановиться куда сложнее.
Где-то далеко запело радио - приглушенной и все-таки резко звенящей колоратурой. Острый, вибрирующий звук, казалось, колючим лучом прокалывал стену, проникая в комнату. А что это за женщина была с Петровых? Незнакомый голос. Может быть, это жена тренера Андриевского? Вадик ощутил, как горячая волна прошла по его телу, и закрыл глаза. Даже самое это сочетание слов - жена тренера Андриевского - волновало его, сразу выбивало из привычной колеи.
Жена Андриевского приезжала в прошлое воскресенье навестить мужа. Вадик случайно столкнулся с ней в коридоре (много ли разглядишь на ходу: синие глаза, тонкая гибкая талия, непринужденный жест худощавой изящной руки, стянутой браслетом часов) - и после этого весь день слонялся в самых дальних углах стрельбища, всячески избегал ее, прятался, едва завидев развевающийся край полосатого платья. И такая игра в кошки-мышки шла до вечера, до самого ее отъезда. Он не разглядел даже, какого она роста, блондинка или брюнетка, не посмел узнать у парней, как ее зовут, хотя это было несложно. Обычная история: стоило Вадику влюбиться или вообразить, что влюбился, как тотчас на него накатывал приступ угрюмой, тяжелой застенчивости, мучительной, непреодолимой; он просто не мог поднять глаз, как будто на веках лежали медные пятаки, не мог взглянуть прямо перед собой, словно его ослепляло солнце, вместо предмета своей любви краем глаза видел радужное пятно, некое туманное видение, притягивающее и одновременно пугающее, вызывающее желание исчезнуть, раствориться, уползти в свою нору. Девочку, которую Вадик любил с пятого по седьмой класс, он, собственно говоря, так никогда толком и не видел, поклонялся наедине с собой чему-то неопределенно прекрасному, вероятно очень мало похожему на живую полненькую Галочку, сидевшую через две парты от него. С тех пор школьник вырос, окончил многие университеты, немало перевидал и пережил, знал о темных сторонах жизни, наверное, много больше, чем другие в его возрасте, но не научился бороться с приступами этой детской болезни.
А теперь, лежа ничком на постели, спрятав в ладони лицо, Вадик самозабвенно, отчаянно, ожесточенно мечтал о жене тренера Андриевского, которую он видел всего какую-нибудь одну минуту мельком в коридоре. Дорисовывал ее портрет, не жалея розовой краски для щек и синей для глаз. Знакомился с ней, вел разговор скромно, сдержанно, но остроумно, видел внимание в ее синих глазах и что-то большее, чем внимание. Потом в Москве они встречались (у Большого театра; вторая колонна слева была «их» колонной), катались вместе на лодке (о, эта суховатая и нежная рука, уроненная в воду, рука с обручальным кольцом!), бродили по ночным улицам; однажды он ударом в солнечное сплетение сбил с ног пьяного хулигана («не стоит благодарности, пустяки»), другой раз заболел ее ребенок... нет, не надо рэбенка, это осложняет... лучше без ребенка... заболел опасно сам Андриевский (такой чертов здоровяк, интересно, что бы
