Осторожно, волшебное! - Наталья Викторовна Соколова

Петровых вскочил на ноги, сжал кулаки.

- Ах, вот как? - Он был вне себя от ярости,- Небось опять Иванов? О, он не дурак. Покрутится, разнюхает, а там, глядишь, доберется и до наших сокровенных замыслов. Разгадает всю историю с Праздником Пандоры! Ему только кончик веревочки покажи, а уж он... И люди тоже не дураки. Они... да с его помощью... О! - Топая ногами, заорал на птицу: - Убирайся вон! Ко всем чертям! Чтоб духу твоего тут не было!

Сорока, переглянувшись с бабой, мигом снялась с места, улетела в форточку.

Петровых заскрипел зубами, лицо его стало фиолетовым, потом ярко-зеленым, потом малиновым.

- Что, ведьма, доигралась? Ну, я тебя... ужо... погоди...- Он с размаху лягнул бабу тощей красной ногой,- Будешь знать!

Тут баба, в свою очередь, рассердилась, зашипела, окуталась парами, как будто на раскаленную сковороду плеснули холодной воды; щеки ее стали лимонно-желтыми, потом пурпуровыми, потом синими, как синька («Цвета побежалости»,- с изумлением подумал Вадик, который не так давно сдавал металлургию и помнил, что углеродистая сталь при нагреве до 221° приобретает соломенный оттенок, после 277° алеет, а при 310° делается густосиней). Она схватила зонтик и ловко проткнула Петровых насквозь, насадила его как на вертел.

- Подлая! - кричал Петровых, Корчась, взбрыкивая красными коленями.- Болтала об операции на всех перекрестках, не могла сдержать свой мерзкий язык. Нет, мало того. Взялась хранить брелок. И потеряла, упустила. Предательница! Из-за тебя... по твоей милости...

Ухватившись за полукруглую ручку зонтика, он поднатужился и вытащил его из себя. Перешел в наступление, а баба пустилась от него наутек, тоненько выкрикивая замысловатые угрозы: «Вот изжарю тебя в печи да съем, а на косточках покатаюсь... Вот истолку тебя в ступе, развею по морю-окияну...»

Оба они то вытягивались до потолка, то съеживались до таких размеров, что свободно проходили под кроватями и табуретками, преследуя друг друга. Был момент, когда Петровых скрутился спиралью и спрятался от нее в кармане одного из рюкзаков. В другой раз она, убегая, проползла рукавом ватника.

- A-а,- кричала баба пронзительным, тонким голоском, от которого звенело в ушах,- думаешь, я не знаю... Хотел ехать в командировку от газеты. Знаем мы эти командировки! Нимфу с Арбата решил на казенный счет прокатить, эту дрянь с красными волосами, эту... Да у нее лифчики надувные, резиновые. Да из-за нее Павлик-Рав- лик Глупая Улитка попал под суд, хотел стащить у Технаря столько-то метров особо ценного звучного эха. Ты еще и с другой... такой мокрой, зеленой... из Химок...

Она быстро уменьшилась в росте, чтобы избежать кулака Петровых, его внезапно удлинившейся руки. И продолжала звенеть, юркнув в один из раскиданных по полу ботинок, просунув голову сквозь шнуровку:

- Воображения нет. Нет у тебя воображения. Кто, кто, кто придумал про Пандору? Я, я, я. Еще ко мне придешь, голубчик, прибежишь, приползешь. Нет, нет у тебя выдумки... художественного чутья... Одна злость! А кто обеспечил... достал брелок? Я, опять я! Моя Сорока.- Выскользнула из ботинка, спряталась за ножку кровати,- Ничего не можете без меня, тяпы-растяпы! Я достала - я потеряла - и опять достану, если захочу. А вам не дам, фи-ии-гушки! Сами, сами-и-и попробуйте...

Петровых не мог ее перекричать, пробиться сквозь этот звон. И поймать тоже не мог. Он невнятно бормотал: «А операцию мы все равно...» И пена ярости пузырилась на его тонких губах.

Наконец баба на ходу сгребла в охапку спящего племянника, обвязала его длинное тело узлом вокруг талии и, ухватившись обеими руками за зонтик, погрузив голову в плечи и вытянув ноги, улетела в форточку. Петровых, щелкая тонкими пальцами, с которых слетали холодные искры бенгальского огня, покружил немного под низким потолком, как большой красный червяк кружит в узком ведерке. Сверху он, кажется, заметил Вадика (хотя тот старался сжаться под своим одеялом, стать возможно незаметнее) и начал монотонно приговаривать: «Дунул, плюнул, тьфу, тьфу, тьфу! Чтоб все забылось, исказилось, чтоб сгорело в памяти, как полено в пламени». Еще слышались слова, их отзвук, а сам он как-то невзначай исчез, растаял. Только грустно спадали сверху последние, тускнеющие на лету голубоватые огненные точки...

Смеркалось.

Солнце зашло, и розовый отлив исчез с подушек, теперь они застыло белели, как плоские маленькие сугробы.

В дверь просунулась лохматая голова.

- А еще одного сухого ватника нет? - Парень пригляделся к Вадику.- Ты что как чумовой? С похмелья, что ли? Эй, моряк, с печки бряк!

- Я? А? - Вадик энергично подтянулся, ухватившись за железные прутья койки, выгнув грудь,- Да нет, ничего, так. Задумался немного.

- Спал, что ли? На закате спать самое гиблое дело, весь будешь разбитый.- Лохматый поднял, поставил повалившуюся набок табуретку,- Был кто из наших? Вижу, наследили, свежая грязь. Это Тарас заходил?

- Заходил? Тарас? Вроде нет... Или... - Он начисто все забыл,- Не спал я.

Нет, не сон. Что же это было? Что-то, кажется, про Никиту, связанное с Никитой... Неприятное, скользкое. Ускользает, как обмылок, не ухватишь.

Сел, покрутил головой, чтобы прийти в себя. Взял в горсть щеки вместе с носом, подбородком, помял их. Вспоминать было неинтересно, да к тому же невероятно трудно, натужно, как будто ломиться в стеклянную стену.

- Ну, может, я и задремал...- Вадим пожал плечами. И спросил вроде бы между прочим, невзначай: - Слушай, а ты не видел в прошлое воскресенье жену тренера Андриевского? Что она, хорошенькая? Ребята говорили...

Лохматый, который перебирал ватники, поднял голову. Искренне удивился:

- Да ты что? Она же старая. Аж за тридцать пять... Какой дурак тебе это говорил?

11

Незнакомый фотограф пришел в цех до обеденного перерыва. Стал появляться то тут, то там, примериваясь, прицеливаясь объективом. Вытащил Соколенка из-за верстака, бесцеремонно повертел его, разглядывая.

- Хм. Ничего, пойдет. Наружность довольно типичная. Коренной рабочий... зрелый кадровик...

Совестливый Соколенок зарделся:

- Но я на заводе всего...

Фотограф махнул рукой:

- Неважно. Без фамилии, обобщенное, рабочий класс как таковой. Для первой полосы. Любит и бережет... все свое зрелое мастерство отдает... - Он очень торопился. Поглядывал на часы. - Становитесь к себе! Делайте!

Соколенок пробовал сопротивляться. Ему было неловко перед товарищами, которые уже посматривали в его сторону с ехидными улыбочками, неловко перед самим собой.

- Я, знаете ли, по квалификации еще... Есть у нас в цехе замечательные мастера, уважаемые люди... например...

Фотограф деловито, озабоченно подталкивал его к верстаку.

- Становитесь вот так. Хорошо. Ну, делайте! Руками!

Соколенок зажал