Жуть - Алексей Жарков

Над Станцией метались призраки. Их крик проникал в кости, глазные яблоки, сводил с ума.

Клонье сделал шаг, но поскользнулся и рухнул вниз. На платформу он упал уже мёртвым.

Посол Ио Ху Нат перерезал себе горло осколком бокала, сидя в кресле кабинета-купе, безумно смеясь и грозя пальцем кому-то за стеклом.

Из охраны первым застрелился Зелёный, потом остальные. Эти крики и вой невозможно было вынести.

Невозможно.

Наступило утро.

Клонье встал. Светило солнце, пел ветер.

Не глядя на своё бывшее тело (только отметив его попытки встать), он зашагал по платформе, напевая под нос простенькую мелодию. Два смеющихся парня прошли мимо: один был освежёван, у другого в груди зияла огромная рваная рана, оба едва заметно просвечивались. Освежёванный махнул Клонье рукой и что-то сказал. Вроде «добро пожаловать».

Извлекающий подошёл к обожжённому на лавке и протянул руку. Тот аккуратно сложил газету, положил рядом и осторожно пожал руку. Клонье отметил, как и у двух смеющихся призраков, полупрозрачность сидящего — сквозь тело можно было различить деревянные брусья скамейки.

— Клонье, — представился извлекающий, рассматривая свою кисть: её пронизывали лучи света.

— Клод Верай, — ответил обожжённый. Несмотря на увечья, в нём проглядывались черты старика.

— Я ищу Лизу.

— Тут не ищут. Тут просто живут.

— Я ищу, — настаивал Клонье.

— Значит, найдёшь, — старик вздохнул. — Времени хватает…

За спиной Клонье начались работы по разборке состава. Командовало тело Ио Ху Ната — руки зомби метались в воздухе, распределяя обязанности. Бывшее тело Клонье стояло по левую руку от посла.

Старик нагнулся, с улыбкой рассматривая эту картину. Потом изрёк:

— Никогда не помешает бездумная органика — меньше работы душам. Так-то…. Смотри, и твой старый сосуд при деле.

Клонье обернулся: невидящие, расфокусированные глаза; дробленые движения; лица, лишённые возможности что-либо выражать…

Бездумная органика.

— Красивый плащ, — старик поднял на мужчину пустые глазницы.

Клонье снял макинтош и протянул обожжённому.

Помолчали.

— Как велика Пустошь? Где её границы?

Старик безобидно рассмеялся, нежно гладя подарок.

— Тут нет границ. Есть только сама Пустошь. Или Дом. Советую двинуться на север — там красивые города.

— Спасибо.

Светило солнце, пел ветер.

Клонье ощупал плечо и наткнулся на шов. Никакой боли, никакого дискомфорта — левая рука полностью слушалась хозяина.

— Я найду тебя, Лиза, — прошептал.

Клонье попрощался с новым знакомым и отправился на поиски.

Времени хватало…

— — —

Вспышка света, хлопок, гулкий выстрел снаружи, чьи-то голоса и канонада, вой снарядов, грохот, пыль с потолка, звонкая перекличка склянок, чья-то уродливая, нечеловеческая рожа таращится на меня за узким зарешёченным окном — это я видел и слышал на самом деле, но встать и разобраться не смог, лишь крепче сжал в кулаке своё единственное оружие, и снова провалился в пьяное беспамятство… на этот раз мне представилась война… странная, чужая война…

В шаге от веры

А. Жарков

Тесная яма пахла глиной. Тонкие белёсые корешки, обрезанные кое-где острой лопатой, извивались в неровных блестящих стенах. От земли тянуло сыростью и холодом.

Фёдор не знал почему он здесь, почему у него винтовка за спиной и пистолет на поясе. Не знал куда и зачем идёт. И ещё он не мог вспомнить, когда всё это началось и чем должно закончится. Возможно, его приложило где-то осколком, ударило по голове во время одной из атак. А может ему просто нельзя было что-то знать, чего он знать не должен. Единственное, в чем Фёдор был уверен наверняка — на этой странной войне он должен выжить во что бы то ни стало. Он просунул руку вниз и нащупал пистолет. Положил перед собой — так спокойней.

Всю ночь Фёдор провел в яме, проснулся только под утро, когда за холмом уже светлело небо. Ещё немного и поднимется солнце — теплое, яркое. Там, на холме, вокруг небольшой церкви, стояли деревенские домики, из труб тянулся смуглый дым.

Выбравшись из ночного укрытия, Фёдор заправил в кобуру пистолет, отряхнулся, поправил пояс, проверил винтовку и направился в деревню.

* * *

Его всегда удивляло, как по-разному воспринимается всеми война. Взять, например, эту деревню. На улицах всё по-житейски мирно и спокойно — девчонки бегают за собакой, мальчишки пускают кораблики в весенних ручьях, бабы хлопочут с бельём, мужики дымят папиросками и точат косы. Из общего жизнерадостного быта выбивается только пара-тройка домов. Они обычно торчат на улице, как гнилые зубы. Некрашеные стены, серые залатанные крыши и пьяные, шатающиеся заборы. Их двери обычно исцарапаны дикими тварями, блуждающими по ночам, а люди, которые в них живут, всегда ходят с оружием.

Но остальные этого как будто не замечают (или делают вид, что не замечают). Будто и нет вокруг иного дома самодельной колючей проволоки с засохшими лоскутами плоти, не торчат под его окнами заточенные, почерневшие от крови колья и не обсыпан битыми стеклами смоляной конёк на крыше. Будто не подготовлены они, (в отличие от других, удивлявших Фёдора своей безрассудной открытостью), самым тщательным образом, внимательно и со знанием дела, чтобы дать отпор яростному, беспощадному врагу.

Тем не менее, заходя в деревню, он никогда не останавливался в таких «цитаделях», предпочитая им светлые и ухоженные неукреплённые жилища. Там он забывал про войну, успокаивался и мог отдохнуть.

Фёдор подошёл к мужику, курившему у разобранной телеги, и спросил, у кого можно поесть. Тот недоверчиво осмотрел незнакомца и, почесавшись, показал на дом с синей крышей на другой стороне улицы. Там жила вдова. Фёдор разулся, вошёл в дом, и перешагнув через высокий порог едва не ударился головой о косяк. Сел за стол и попросил поесть, сказал, что заплатит. Вдова от денег отказалась, обещала принести кашу и ушла. Фёдор осмотрелся: дети играли во дворе, а в доме стояла теплая, спокойная тишина, пахло сеном и гречкой. Пыльными лучами освещая стены, в комнату пробивалось утреннее солнце. На одной стене был вбит гвоздик и висел чёрный мужской пиджак. Висел, судя по всему, давно, потому что успел покрыться слоем белёсой пыли. Рядом стоял добротный комод с золотыми ручками в виде загнутых лепестков, на котором теснились разновеликие рамки с фотографиями. Чёрные фигуры, старые и молодые лица — дорогие воспоминания. Высоко в углу была сделана полочка, на которой стояла одна большая икона и много маленьких, а перед ними свисала с крючка в потолке лампадка. Горела недавно зажженная свечка. Фёдор ухмыльнулся. Всю эту возню с иконами, молениями, свечами, кадилами, причастиями и заодно веру в бога он считал проявлением слабого ума, недостаточной образованности, да и просто нелепицей. При виде верующего человека, его так и подмывало сказать что-нибудь едкое в адрес бога, но каждый раз попадались хорошие люди и обижать их было не за что.

Худая женщина в светлом, домашнем платье принесла кастрюлю с кашей и кувшин молока:

— Каша горячая, молоко холодное.

— Понял, — ответил Фёдор и взял со стола ложку.

Вдова наложила дымящейся каши, залила поверх молоком и пододвинула сахарницу.

— Не, спасибо, этого не надо.

— Дети любят чтобы с сахаром.

— На то и дети.

Вдова хмыкнула и села рядом, а гость принялся отправлять ложки с кашей одну за другой в рот.

— Куда идёшь?

Фёдор не ответил, рот был занят, только посмотрел на женщину. Заметил родинку на носу, разросшуюся как гриб до некрасивых размеров. Он смотрел так долго, что она отвела глаза в сторону и смущенно улыбнулась.

— Остаться тебе надо, — сказала вдова.

— Это зачем?

— Нельзя так жить. Не к добру это.

— А что к добру? — ответил Фёдор и кивнул в сторону иконы. — Это?

Вдова посмотрела на образ, перекрестилась.

— Господь он всё видит, всё знает. Всех принимает.

Фёдор отправил в рот гречку и снова посмотрел на женщину.

— Не уверен что-то я в этом.

— Всех заблудших добротой своей согреть может. Простить.

Фёдор вздохнул и продолжил есть молча.

— Как зовут тебя?

— Фёдор.

— Помолюсь за тебя, Фёдор.

— Это не обязательно, мать, не верю я в это, уж извини.

Вдова