Брусничное солнце - Лизавета Мягчило

А горящий безумием взгляд Глинки неожиданно намертво прикипел к лицу болотного Хозяина. Он с интересом подался вперед.

— Давай, скажи это. Ты же ведьма, ты все видишь…

Удивление запирает гневный вопль в надорванной сиплой глотке. Барыня, шатаясь, цепляясь за ноющие ребра, поковыляла вперед. Шаг за шагом, пока по-детски чистое изумление бодро забиралось вверх, царапая кожу десятками когтей, усаживалось на загривок.

Лицо нечистого перед глазами плыло и рябило сотней светлых искорок. Как тогда, когда она представляла его человеком, расчесывая шелковые волосы. А в голове роились, толклись воспоминания.

«Искать, я сказала! Что толку его в беглецы записывать? Медик, медик же! Сколько денег уплочено, сколько трудов вложено. Выдающийся, на котором он месте в списках лучших Московской академии значился? То-то же, Митрофан, я сказала ищи! Всех собирай, не мог он далеко бежать, ставь на ноги его родную деревню!»

В черных глазах зрачок не кошачий — обычный, человеческий. Не кажутся они больше опасными омутами. Теплые, присмотрись, так темно-карие, как дорогой шоколад, привезенный в детстве отцом с петровских ассамблей.

«Хороший мальчишка, жаль, что судьба у него сложилась такая… Первые письма об успеваемости пришли, не прогадал я, Агап. Род Глинки его руками еще прославится.»

Острая аккуратная линия чуть задранного носа, мягкий изгиб губ, четкий, не грубый подбородок. Его лицо лишилось резких, болезненно впалых и острых черт. Остались чуть выступающие скулы, твердая линия челюсти и улыбка. Широкая, но отчего-то одними губами. Глаза так и остались холодны.

«Чудо одно, как в таком возрасте за материнскую юбку можно цепляться? В силу войти хлопец скоро должен был. Они ж, как волчата становятся — кусачие и несговорчивые, по себе помню. Знаешь, Агап, думается мне, что это он напоследок того крепостного… Ну как его? А, Василия отравить незнамо чем решился. Едва до тюрьмы довезли, и кровопускание, и лекари один другого меняли, ели выкарабкался мужик. Самосуд учинил, надо же. Ничего-ничего, на каторге не побалуешь. По заслугам получил. Но мальчишку-то жалко. Эх, Агап, сильно жалко…»

Пропали черные длинные когти, остались изящные бледные пальцы, тонкие кисти, в которых, казалось бы, не было мужской силы вовсе. Обман. Теперь рубаха не болталась балахоном, не ребра выглядывали через растянутый незашнурованный ворот — виднелись аккуратные подтянутые линии мышц.

Жилистый. Вот откуда бралась сила, казалось бы, у совсем легковесной нечисти.

Его имя тогда отпечаталось в памяти. Выжглось клеймом, напоминанием о том, что жизнь бывает ужасно несправедливой. Еще долгое время Варвара вскакивала по ночам, ища утешение в материнской комнате — перед глазами стояла чужая мать. Неспособная обнять, убаюкать свое любимое дитя. Распластанная на снегу. Мертвая.

С него слезла личина, так легко смазалась, будто ее и вовсе не было.

Варвара остановилась в шаге от пенька, теперь юноша следил за ней, запрокинув вверх голову.

Он, должно быть, такой же высокий, как сотворенное второе обличье. Молодой совсем, их разделяло не больше пяти лет. Его имя само легло на губы, сорвалось едва слышным шепотом.

— Яков…

И в глазах его зажглось ликование. С выдохом, полным облегчения, он неспешно кивнул, впираясь в нее немигающим взглядом. Всего одно слово. А внутри поднялась такая рокочущая буря.

— Да.

Все стало так просто и легко, что ей бы рассмеяться, чуя облегчение. Не жадная до мяса нечисть пировала на чужих костях — деревню губил обиженный судьбой, изломанный юноша. Он мстил. Как когда-то пообещал убийцам своей матери. Выждал время и пришел за каждым, не надеясь на брошенное в детстве проклятие. Вот, почему он не трогал многих. Вот почему другие не слышали воплей умирающих жертв, чужие дети продолжали спокойно спать ночами, тела видели лишь взрослые.

Она делила ложе не с чудовищем, обедала, училась и смеялась Варвара рядом с человеком.

Рука, несмотря на слабость и боль, удивительно резво и легко взлетела в воздух. И с громким хрустом костяшек вбилась в аккуратный острый нос. Хрустнуло и там, Яков взмахнул руками, пытаясь вернуть равновесие, с пораженным выдохом грохнулся с пенька на спину.

— Я же помог!

— Помог? — Внутри разливалась, разгоралась на кострище облегчения злоба вперемешку с обидой. Припомнились щелкающие у самого уха острые зубы, когти в волосах, от касаний которых душа уходила в пятки. — Так я тебя сейчас отблагодарю, помощник!

Ковыляя, она попыталась обогнуть широкий пень, но Яков ловко вскочил, резким движениям вправляя кровоточащий нос, и ринулся вокруг — в другую сторону. Ловкий скачок, а в глазах разгорается досада вперемешку с удивлением.

— Не забывайся, Варвара! Ничего кроме образа моего не изменилось, как был договор, так и остается он! Каждую угрозу выполнить могу!

— Я убью тебя и закопаю в этой же яме! — Визг спугнул крупную воронью стаю. Тяжело снимаясь с тонких ветвей граба, они поспешили прочь, подальше от криков распалившейся барыни. — Сожрет он меня! Не подавишься, шельма[1]?!

Услышав ругательство, Яков замер, нервно хохотнув. Ловко перехватил летящий в скулу плотно сжатый кулак и, оступившись, рухнул вместе с зажатой Варварой в траву.

— Погоди-ты, грозная убийца, да… Господи… — Пытаясь подмять под себя извивающуюся барыню, он тихо зарычал — зубы Варвары вцепились в плечо колдуна, оставляя глубокий след. — Солнце брусничное, угомонись, да ты ж сейчас докалечишься!

И так инородно с его губ прозвучало привычное снисходительное «Брусничное солнце», что она на мгновение опешила. Замерла, шумно дыша распахнутым ртом. Только сейчас почувствовала, насколько сильно болят ребра. Перед глазами плясали круги. Тихий голос у уха продолжал увещевать, а Варвара упрямо прикрыла глаза — не видеть бы предателя.

— Палец, вон, выбила… А ругается барыня-то как? Настоящая елдыга захухренная[2]. Разве хуже мое лицо чем то, к которому привыкла ты? Ну взгляни, на что злишься? Правду что не сказал? Так твой дар только страхом и вытянули.

Мягкий голос опустился до бархатного шепота, коснулся выдохом мокрой пряди волос на лбу. А она продолжала отворачиваться.

Чурбан. Баламошка. Как не понять — страх жрал ее изнутри. Сводило сума сонное объятие нечисти, уткнувшейся носом меж лопаток, по-свойски закидывающей руку поперек живота. Глинка же себя непонятно кем чувствовала… Пропуская пряди волос через гребень, тайком касаясь тонкой линии скул… То, что поселилось внутри, сочно выжирало в ней все человеческое. То, что ее тянуло к нечисти — было больше, чем предательство Грия. Это было сумасшествием.

— Ну же, не время ерепениться, только силу свою раскрыла. Теперь учиться и учиться, а ты как дите малое балуешься.

— Я? Дите? Да кто при мне первые дни облизывался и зубами щелкал?! — Воздух заперло в легких возмущенным выдохом, заерзав