Брусничное солнце - Лизавета Мягчило
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь все было по-иному, смрад земли не отдавал влагой, густой давящий, он протолкался в легкие, забился и комом застрял в горле. В нем можно было потеряться, отчаянно не хватало воздуха.
Тревога так плотно сжала свои объятия, что дышать стало тяжело. Или это от хватки жадного болотника?
Собственный крик, застрявший в глотке, огромная пасть ужасной нечисти и легкое касание, прощальные слова. Господи, неужели она умерла? Тогда отчего же так больно? Не шелохнуться, ломило все тело.
И среди всей этой какофонии звуков, воспоминаний и ощущений серой сталью вспыхнул холодный взгляд. Брусилов. Убийца, не получивший по заслугам.
Варвара открыла глаза.
Темнота вокруг была густая, удушающая, она лезла в глаза, путалась в вытянутых вперед крупно дрожащих пальцах. Полная глухого стука сердца и боли. Во рту чувствовался железный вкус собственной крови, ребра болели так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Но испугало Варвару не это.
Она не могла подняться, слепо шаря руками, барыня натыкалась на грубо сколоченные меж собой деревянные доски, занозы жадно вгрызались в подушечки пальцев. Тихий всхлип отразился от узких стен ее нового убежища. В нем Глинка останется навсегда.
Нечистый похоронил ее заживо.
Жадные вдохи приносили все меньше кислорода, а она не могла мыслить здраво, даже не думала беречь оставшийся, не попыталась успокоиться. Хватая ртом воздух, Варя старалась открыть гроб — крышка даже не заскрипела, стойко сносила каждый ее толчок и удар.
Всколыхнулся старый страх, разделенный когда-то с Грием напополам: будучи детьми они слышали дурную историю о том, как живым схоронили впавшего в сон барина Кулакова. Все сорок дней он приходил во снах к жене, жаловался, что ему зябко и одиноко. А когда вдова не сдержалась и велела открыть могилу — ее встретили исцарапанные доски гроба и широко распахнутые в ужасе глаза. Он уже начал разлагаться.
Случайно подслушав сплетни материнских подруг, Варвара с необычайной холодностью и точностью пересказала их горделивому мальчишке, с которым у них наладилось перемирие. И затем виновато улыбалась, когда Григория, трясущегося и зеленого, служанки отпаивали горячим молоком с медом, гладя по светловолосой курчавой голове.
Теперь ему было нечего бояться. Да и Варе, похоже, осталось недолго.
Ни один удар не сдвинул крышку, каждый из них отдавался резкой болью в груди и едким, вгрызающимся во внутренности приступом ужаса.
Христианам положено быть смиренными, ведь пути Господни неисповедимы. Им полагается принимать свою участь гордо, с достоинством. Даже когда страшно.
Глинку никогда не манили райские кущи.
И она кричала, пытаясь дозваться до Болотного Хозяина, сыпала проклятиями. Угораздило ведь связаться с нечистым. Лучше бы просто сожрал!
Отчаяние сменилось паникой, паника — животной злобой. От нее покалывало кончики пальцев, приподнимало губу в оскале. Смирения не было — было упорство. Жажда выбраться, впервые она так четко и отчаянно осознала, насколько желает жить.
Не просто ради мести, после которой проведется черта и существование потеряет ценность, нет. Ради того, чтобы научиться видеть прекрасное. Узнать мир таким, каким видел его Грий — открытым, ярким и наивным. Она ведь никогда ничего подобного не видела… Пока возлюбленный любовался окружающей его красотой, она неизменно любовалась им.
Как мог он в шуме листвы на ветру слышать песню свободы? Захотелось понять, захотелось почувствовать на коже тепло солнца и, черт его подери, выбравшись, оторвать нечистому голову. Варя сунула бы ее в ведро и пинала по поляне вокруг землянки, пока хватало бы сил.
К ней не придут на помощь, Глинка поняла, когда голос сел, а круги перед глазами из чернильно-черных обратились алыми. Она сама по себе.
И внутри разгорелось, вспыхнуло так ярко, что почти ослепило, вывернуло наизнанку, протирая кровавой кашей через сито из клубящейся тьмы и боли. Кристально чистая агония — протяни руку и обожжешься, оплавишься. Впервые она не остановилась, не захлопнула створку перед жидким черным золотом. Это не плохо и не хорошо, не нужно сторониться, не нужно пытаться понять.
Грудные позвонки с влажным хрустом рванули вниз, когда упирающаяся в крышку гроба Глинка неожиданно расслабилась. Набрала в легкие последние крохи воздуха, а затем закрыла глаза и опустилась в темноту внутри себя. Закричала.
И эта сила смела Варвару с лица Земли. Стерла, оставила лишь черное, пульсирующее на дне глубокой ямы сердце. Исходящее кровью и ядом, хладнокровно бьющееся.
Громкий треск оглушил, тело дернуло вверх, трухой посыпались в распахнутые глаза щепки и ей пришлось отвернуть вбок голову.
Не ослаблять, не потерять найденного — сила с громким щелчком сорвалась с узды, словно дикая кобыла ринулась вперед, сметая все на своем пути. Впервые за долгое время Варвара не действовала наугад. Нашла тот самый дар, о котором говорил Хозяин болот, с наскоку схватилась за него, обжигаясь, не чуя конца силы, дна под ногами. И вырвала, вышвырнула наружу. С болью, кровью и мясом.
В легкие ворвался свежий воздух, она закашлялась, тут же садясь в огромной яме.
Высотой в три локтя, та не походила на настоящую могилу, но глубины было достаточно, чтобы Глинка убедилась в своем отчаянном положении. И начала действовать.
Грабовый лес мирно шумел над их головами, а на пять саженей вокруг идеально ровным кругом выстлало по земле все деревья. Длинные крепкие корни вывернуло из земли, с осуждением они упирались в закатное небо, пока Глинка, хрипя и плюясь, на животе выползала из своей могилы.
Сила не вернулась внутрь, не схлопнулись привычно створки, отрубая ее от дара. Теперь Варя поняла, нащупала ту самую нить, ведущую к бездонному колодцу силы. В одном не прав был болотный Хозяин — нить была не желтой, не искрилась солнечными лучами. Черная, она втягивала в себя любой свет, поглощала.
Влажные от пота волосы слиплись в крупные пряди, прилипли к шее, взгляд ошалело метался по поляне, пока не наткнулся на нечистого, с абсолютно расслабленным и невозмутимым лицом восседающего на раскоряченном пеньке. Чудом было то, что его не снесло разрушительной волной. На мгновение Варваре отчаянно захотелось, чтобы магия занесла его на вершину далекой неказистой елки. Чтобы пересчитал он задницей с десяток зеленых игл.
Не просто спасся — теперь тварь широко улыбалась, обнажая два десятка острых игл-зубов. Злость заставила подняться на четвереньки, ошалело мотая головой вцепиться в
