Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во-первых, пишет Вейль, особенность военной ситуации заключается в ее свободном отношении к насилию, которое, в свою очередь, порождает инструментализацию людей, ибо:
Сила есть то, что превращает в вещь каждого, на кого она воздействует. Действуя до своего предела, сила делает человека вещью в самом буквальном смысле: она делает его трупом. Был человек, миг – и нет никого. Илиада не устает показывать нам эту картину <…>[3]
На самом же деле, как мы видим в Илиаде, логика такой инструментализации заходит намного дальше и оказывается куда более разрушительной. Эссе Вейль звучит как философский комментарий к ситуации «странной войны» между Францией и Германией, в нем сделан акцент на скрытом влиянии военной ситуации на сознание всех участников:
Сила, которая убивает, – лишь суммарный и грубый образ силы. Насколько же более разнообразна в своих методах, насколько более изощренна в своих эффектах другая сила, та, что не убивает. Скажем так: которая еще не убивает. Обязательно ли она убьет, или, может быть, убьет, или только задержалась над головой того, кого готова убить в любой момент: в любом случае она обратит человека в камень. Из власти превратить человека в вещь, убив его, проистекает другая власть, тоже способная на чудесные превращения в своем роде: это власть обращать в камень еще живого человека. Он жив, у него есть душа; и, однако, он – вещь. Очень странное существо – одушевленная вещь; странно для души это состояние.[4]
Ситуация войны повсюду создает новое состояние бытия, которое лишает живых людей того, что делает их людьми и задает им направление: открытости, пластичности, восприимчивости души в контакте с другими. Глядя на греческую войну, Вейль характеризует «странное состояние», при котором живой человек воспринимается другим человеком в качестве вещи, как состояние «рабства». Обращение в рабство было обычным следствием проигранной войны – особенно для тех, кто даже не участвовал в боевых действиях, например женщин и детей. Это состояние подобно «смерти, растянувшейся на целую жизнь; жизни, которую смерть парализовала задолго до того, как ее прекратить»[5]. Война как общая ситуация фактически «обращает в рабство» всех, потому что она в каждом человеке осуществляет фундаментальный сдвиг в отношении к «другому» как к официальному «врагу».
Познай самого себя!
Вейль – убежденная патриотка и настаивает на том, что ее страна в условиях начавшейся оборонительной войны не имеет права оставаться слепой к рабскому угнетению людей в колониях, которые она создала и которыми до сих пор владеет по всему миру. Двадцать шестого ноября 1939 года писатель Жан Жироду, только что назначенный на должность «генерального комиссара по информации», опубликовал в журнале Le Temps статью, в которой говорит о «110 миллионах людей» по всему миру, «которые связаны с метрополией не только тем, что их захватили и эксплуатируют», и Вейль не может молчать. В тот же день она пишет гневное письмо протеста: «В ваших высказываниях есть пассаж, от которого мне стало больно <…> я бы искренне хотела узнать, действительно ли вы верите в то, что сказали правду, когда утверждали, что отношение колоний к метрополии характеризуется чем-то иным, кроме угнетения и эксплуатации»[6].
Именно на войне особенно актуален философский императив «Познай самого себя!» Ведь когда души во время войны «каменеют», люди перестают ясно видеть собственные насильственные действия. И Вейль видит спасительный потенциал Илиады в том, что вся изобразительная сила произведения направлена на избавление людей, оказавшихся на войне, от этой слепоты:
Но как без милосердия сила крушит несчастных, так немилосердно опьяняет она всякого, кто обладает ею (или думает, что обладает). На самом деле ею не обладает никто. Люди не разделяются в Илиаде на побежденных, рабов и просителей, с одной стороны, и победителей и вождей – с другой. Здесь нет ни одного человека, который в какой-то момент не был бы вынужден склониться перед силой. Воины, хотя они свободны и отлично вооружены, не менее других несут бремя ее велений и ударов.[7]
Каждому ли из людей от рождения суждено страдать от насилия? – вопрос, на который власть обстоятельств запирает человеческий разум, как на ключ. Ни сильный не силен абсолютно, ни слабый не слаб абсолютно, но ни тот, ни другой не знают этого.[8]
Поэтому истинная цель «просвещения» в этой области должна состоять не в том, чтобы полностью устранить всё насилие в мире. Даже в виде военных конфликтов. Сосуществование без насилия вообще было бы возможно только при условии, что в социальных отношениях между людьми не было бы никаких различий в обладании властью. А такого положения если и можно добиться, то только с помощью тотального социального насилия. Нет, можно и нужно говорить об устранении слепоты в отношении условий и последствий собственных действий на войне, в отношении обстоятельств, обусловленных не чем иным, как историческими случайностями, в которых человек оказывается агрессором или жертвой. Только с открытыми глазами можно ожидать той меры сочувствия, которая могла бы указать выход из спирали смерти и убийства, ведь «любить и быть справедливым может только тот, кто познал на себе власть силы – и научился не угождать ей»[9].
Геометрия случая
После наступления военного положения появляется недоверие, из-за которого любое подозрение, любая случайность могут спровоцировать радикальные, смертоносные действия. В ситуации, когда речь идет «о жизни и смерти», люди не хотят оставлять ничего на волю случая, и именно поэтому случай приобретает такую власть, что становится настоящим хозяином положения. Пока Вейль дорабатывала текст, она сама стала свидетельницей этого парадокса.
Когда 30 ноября 1939 года Советский Союз напал на Финляндию, отправив в атаку 1,2 миллиона солдат и три тысячи танков, ее брат Андре, профессор математики Страсбургского университета, находился с женой в академическом отпуске в Хельсинки. После того как во время обычной прогулки по городу он обошел вокруг здания, где находился штаб финских сил ПВО, его после проверки документов задержали по подозрению в шпионаже – конечно, из-за происхождения. После обыска в его квартире подозрения усугубились: финские спецслужбы нашли не только обширную переписку с русскими коллегами, но и странные зашифрованные тексты. На самом деле это были записи жены Андре, которая упражнялась в стенографии, фиксируя со слов мужа отрывки из романа Бальзака Кузина Бетта. Но финнам такое объяснение показалось неправдоподобным.
