Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ненормальная зависимость
Но люди с другим складом личности, например друг дома «Бенджи», не проявляли такой стойкости. Четвертого февраля 1939 года он пишет своему другу Шолему в Иерусалим:
Приход зимы сопровождался длительной депрессией, о которой я могу сказать: je ne l’ai pas volé (я ее не украл). Одно наложилось на другое. Сначала я столкнулся с фактом, что моя комната зимой почти непригодна для работы; летом я могу открыть окно и заглушить звук лифта шумом с улицы; а холодными зимними днями – нет…[58]
К этому добавились вызванные разницей атмосфер трения с Адорно и Хоркхаймером из Института социальных исследований в далеком Нью-Йорке, его последними работодателями. Работу нужно продолжать, но это нелегко, «поскольку изоляция, в которой я живу и работаю, <…> создает ненормальную зависимость от того, как принимают плоды моего труда»[59].
К июню 1939 года и Шолему в Иерусалиме не остается ничего иного, кроме как писать другу о «бесконечной мрачности и параличе» настроения:
Невозможно ведь не думать о нашем положении, причем «наше» я отношу не только к нам, палестинцам. Жуткая катастрофа еврейства в последние полгода, масштабы которой еще никто не способен осознать, полная безвыходность ситуации, в которой варианты выхода придумывают только для того, чтобы мучить нас (как позорный «проект» отправки евреев в британскую Гайану для «колонизации»), – всё это в какой-то момент наваливается, и тут уже не до радостей <…> Для меня превращение Палестины в арену гражданской войны – не просто один упущенный шанс из многих <…> Шанс спасти жизнеспособное палестинское[60] поселение от следующей мировой войны мы ставим под угрозу в неменьшей степени, чем англичане или арабы. У нас тоже всплывают ужасные вещи, от которых мороз по коже, особенно когда я пытаюсь думать о том, какими могут быть последствия. Мы живем в условиях террора, капитуляция англичан перед которым заставляет дураков среди нас думать, что[террор] это единственное оружие, с помощью которого мы можем чего-то добиться, учитывая наше особое положение.[61]
Единственным светлым пятном в эти месяцы Шолем называет книгу «о Рахели», которую ему прислала Ханна Арендт. Она ему «очень понравилась» и кажется «прекрасным анализом того, что происходило тогда, и показывает, что связь, основанная на обмане, как связь немецких евреев с „германством“, не могла закончиться счастливо. <…> Жаль, что я не увижу выхода этой книги»[62].
Если не получается спасти свою жизнь, то можно попытаться вывезти в безопасное место хотя бы свои произведения. Следуя примеру Беньямина, Арендт тоже отправила рукопись Рахели[63] архивариусу Шолему – вероятно, в тайной надежде на то, что тот сможет в Палестине организовать издание книги. Но – никаких шансов. Там все думают только о выживании.
Если надеяться на будущую «свободную жизнь», то главным принципом этой весны, которую Беньямин называет, и в погодном отношении тоже, «необычайно холодной», должно стать (для эмигранта) максимальное количество морских миль между собой и старой Европой. Но и тут все пути казались перекрытыми. Если у тебя не было приглашения от американского университета или подобного учреждения, то срок ожидания визы в США составлял «от четырех до пяти лет». Нереально долгий период для людей, которые не знали, что им принесут ближайшие четыре месяца или даже четыре недели.
Зато этой весной Блюхер и Арендт наконец-то нашли себе общую квартиру – куда в апреле 1939 года переезжает и мать Арендт Марта Беервальд, бежавшая из Кенигсберга. Конечно, ни Блюхер, ни Арендт не испытывали от этого большой радости. А что делать? Есть моральные обязательства, выходящие за пределы добровольных планов. В отношении собственной матери – тем более, по крайней мере для Арендт.
Без будущего
«Весь год, – вспоминает Симона де Бовуар, – я снова пыталась укрыться в настоящем, воспользоваться каждым мгновением»[64]. Но весной 1939 года эти попытки окончательно наталкиваются на свои границы. Тем более что отношения Сартра и Бовуар к этому времени становятся такими сложными, что их можно сравнить с политической обстановкой в мире. Спустя три совместных года в Париже треугольная конфигурация «Сартр – Бовуар – Ольга» в эротическом смысле превратилась в несколько пересекающихся многоугольников. По тщательно выверенному расписанию Бовуар, кроме отношений с Сартром, поддерживает связь с Ольгой (которая к этому моменту уже объединяется в паре с Маленьким Бостом), с Маленьким Бостом (при том что Ольга об этом не знает), а также с ученицей, закончившей школу в прошлом году, восемнадцатилетней Бьянкой Биненфельд (с которой и Сартр начинает отношения с начала 1939 года). Сартр в это время тесно привязан к Ванде, младшей сестре Ольги (и ни слова не говорит Ванде о других своих отношениях). Кроме того, у Бовуар (и у Сартра тоже) начинаются отношения с бывшей ученицей по имени Натали Сорокина. И это только постоянные связи.
В полном соответствии с их пактом, которому уже десять лет, Бовуар и Сартр в письмах друг другу не умалчивают даже о самых постыдных деталях своих любовных похождений. Бовуар уже много лет изо всех сил старается вопреки темным временам «наслаждаться каждым моментом», при этом не рискуя собой как личность, и вот она создала эту, выражаясь иначе, повседневную сеть из асимметричных отношений и зависимостей, которая едва ли у многих вызовет симпатию[65].
Возможно, в этой ситуации было то, что выделяет настоящего писателя – или писательницу – из массы пишущих: лишенная морального измерения воля поставить на службу творчеству любой опыт, любые отношения, любое переживание. Сделать их просто инструментами главной цели своего бытия.
Сартру не свойственно строить свое существование по законам морали. С Бовуар дело обстоит немного иначе. Прежде всего ее всё больше беспокоит треугольник лжи с Ольгой и Маленьким Бостом[66]. Это в меньшей степени связано с этическими проблемами в отношении Ольги, в большей – с сильной, особенно в сексуальном плане, страстью к Маленькому Босту, которого она раз за разом уверяет в письмах: «У меня только одна чувственная жизнь – с тобой»[67]. А с Сартром у нее есть еще физическая связь, «но очень редко, и больше из чувства нежности друг к другу, – не знаю, как это назвать, – но я там не до конца отдаюсь, потому что и он этого не делает»[68].
Весной 1939 года Боста призывают в
