Когда погаснут все огни - Анастасия Вайсбах

Что-то не складывалось.

Гниющая рука смердела, в разбитые двери задувал холодный ночной воздух, и Линь Яолян позволил увести себя в другую комнату, чтобы обработать рану.

Стискивая зубы, когда по боку проходились снадобьями, он размышлял. Милиньцы, которые объединились с проклятыми мертвецами и напали на него? Будь это люди Цзиньяня, Линь Яолян не был бы удивлен. Он еще мог допустить, что его попытались вывести из игры, узнав о назначении командующим восками Данцзе в начинающейся войне. Но времени с оглашения назначения прошло слишком мало, чтобы весть смогла дойти до Милиня и оттуда успели прибыть убийцы. Если только… если только им не сообщили заранее или при помощи колдовства. Кто-то, кто был во дворце и мог знать о готовящемся повелении Сянсина. Или же эти милиньцы скрывались в Данцзе, ожидая приказания. И бессмертные могли использовать какие-то темные умения — ходили слухи, что они способны скрытно и быстро ходить на огромные расстояния.

Однако зачем? Неужели в Милине дошли до такого отчаяния, что стакнулись с подобной мерзостью? Или же заведенные обычаем фразы о нечестивости врага на сей раз оказались правдой, и обрушившиеся на Милинь бедствия и правда кара за некие страшные преступления?

Вопросов было слишком много. В реальность случившегося верилось с трудом. А вот ответов почти не находилось. Линь Яолян, хмурясь, покачал головой. Что толку блуждать в тумане?

Кривясь от боли в боку, он надел чистую одежду, не запачканную кровью, и одним глотком выпил чашу горького лечебного настоя.

— Что девица Дин?

— Убежала во флигель. Проверить брата, должно быть.

— Я хочу поговорить с ней.

Деву Дин он обнаружил на полпути к маленькому флигелю, который был отведен ей и ее брату. Она сидела прямо на камнях, захлебываясь отчаянными рыданиями и, кажется, не замечала ничего вокруг. Линь Яолян смущенно остановился в нескольких шагах от нее.

Если бы не ее смелость и находчивость, он был бы мертв. Однако пережитое наверняка стало для несчастной слишком тяжким потрясением. Линь Яолян видел подобное во время войн — когда человек, сам себя не помня, совершал единственно верный поступок в миг опасности, а после превращается в полное ничтожество от пережитого страха.

— Дева Дин… прошу простить… вы слышите меня?

Она обернулась не сразу. Похоже, она даже не сразу поняла, кто перед ней и что ей сказали.

— Я бесконечно признателен вам, дева Дин… за вашу отвагу, — превозмогая боль, Линь Яолян поклонился девушке.

— Не стоит, господин… вы ранены, — дева Дин попыталась утереть слезы рукавом. Сейчас она выглядела даже более жалко, чем в тот день, когда в лохмотьях нищенки просила проявить снисхождение к ее брату.

— Будет нечто страшное, — пробормотала она, — прошу вас, благородный господин Линь… умоляю — будьте осторожны…

Линь Яолян отвел взгляд. Просьба прозвучала слишком горячо.

— Я постараюсь, дева Дин. О вас позаботятся. О вас и вашем брате. Он… я надеюсь, ему не стало хуже?

— Нет, — дева Дин смотрела на него отливающими золотом глазами, которые все еще застилали слезы.

Будто приняв решение, она подняла руку и коснулась края его одежд.

— Я бы не хотела оставаться здесь. Если бы я могла отправиться с вами…

Линь Яолян поспешно отступил назад, чтобы не дать ей совершить опрометчивый поступок.

— Нет, дева Дин. Я не смею так поступить, пока ваш брат в таком бедственном положении.

Рука девы Дин бессильно опустилась. Она отвернулась, опустошенно глядя на пруд. Потом горько усмехнулась.

— Вы и правда благородный господин.

* * *

Припав лбом к решетке окна, Дин Гуанчжи наблюдал, как древняя лисица, притворяющаяся его сестрой, беседует с генералом Линем.

Голова горела и раскалывалась от боли, к горлу то и дело подступала тошнота. Разбитый пережитым разум собирался воедино медленно, как будто неохотно. Казалось, от этого можно было заново сойти с ума.

Сяохуамей сдержала слово. Он жив и он в Данцзе. Более того, он здоров телесно и под опекой и защитой генерала Линя — честь, о которой Дин Гуанчжи и не помышлял. Ни он, ни учитель не сомневались в высоте души этого человека. Кто еще мог бескорыстно протянуть руку помощи отверженному скитальцу, не гнушаясь его жалким состоянием и не обращая внимания на опасность для себя?

Учитель. Дин Гуансчжи почувствовал, что глаза снова повлажнели. Учитель все-таки добрался до гробницы Жу Яньхэ. Вошел внутрь и умер там. Сяохуамей клялась, что не убивала его. Что в незапамятные времена дала обет не делать этого иначе, чем спасая собственную жизнь. Что все произошло потому, что учитель был уже в весьма преклонном возрасте, и изнуренное долгой дорогой и многими лишениями тело просто не вынесло напора энергий неупокоенных душ тех, кого погребли вместе с Жу Яньхэ.

От воспоминаний о произошедшем в гробнице Дина Гуанчжи замутило сильнее. Голову будто сдавило раскаленным обручем. Часть случившегося все еще тонула в тумане.

Сводящий с ума, рвущий тело и душу слитный хор несчастных душ и водоворот темной отравленной веками энергии, способный остановить сердце человеку. Останки и смерть повсюду, куда ни посмотри.

Горящее, бьющееся яростью, кровью и оборванными на полувздохе, полувскрике страстями — там, в огромном гробу, где упокоились останки Жу Яньхэ. То, что помнило звон оружия, огонь пылающих городов, ржание боевых конец и свист стрел. Почуявшее живого человека и обрушившее на него кровавый угар упоения битвой и неутолимый вовеки гнев. Алое, бешено колотящееся запертой в него кровью сердце.

Женщина с горящими темным золотом глазами, сбегающая по ступеням, пытающаяся преградить путь — Сяохуамей. Оторопь и страх, которые Дин Гуанчжи испытал, увидав ее. Ни учитель, ни он сам не относились всерьез к легендам о наложнице из племени Меняющих Облик. И вот она стояла перед ним, безумно древняя, сильная настолько, что волоски на руках приподнимались дыбом.

Ее крики, отдающеся эхом, потрясающие сам свод, сливающиеся со стенающим хором измученных душ. Гневные, полные упрека. Он не должен был тревожить гробницу. Не должен был наводить на след тех, кому не должна была достаться печать.

Она была очень сильна. И одновременно почти бессильна из-за древних обетов.

Вблизи печать наводила ужас. Живое горящее сердце, втиснутое в холодную оболочку из красной яшмы. Изнывающее от огня и боли непрожитой жизни, рвущееся в битву и зовущее за собой. Манящее ту часть Дина Гуанчжи, которую он, как и все ученые, отвергал, считая низменной и кровожадной. И, почуяв это, печать опалила его отвращением. Отвергла подобно тому, как он отвергал воинскую стезю. Тогда… да,